Солнце сдобой поджареной — с хрустом ломай.
Пей молочные реки — не будет вкусней.
Ты искал? Ты нашёл свой непуганый рай, —
даже псы здесь иные — «дворянских» кровей.
У резного крылечка трава — мурава.
Падай… в небо глаза… и душою пируй.
Здесь молчание золото — сохнут слова.
Не размочит их даже дождей сабантуй.
Вечерами курящий во тьму самовар.
Мотыльков сарабанда над зыбкой свечой…
Чем тебе не амброзия или нектар
этот чай, причащённый вечерней росой?
Как хочется, чтоб были просто «мы»
Без горя, без болезни, без сумы,
Без гнили на краюхе и душе,
Без ломаных стержней в карандаше,
Которым пишут летопись добра,
Без карт краплёных там, где есть игра,
Без голода, невежества, измен,
Без стертых в кровь пред сильными колен,
Без компромиссов с совестью за грош,
Где слово изречённое — не ложь,
Без юношеской ранней седины,
Без страха, без страданий, без войны,
Чтоб барабанов не гремела жесть…
В песочнице такое счастье есть.
Тихо струны гитары настрою,
Пусть расскажет, о чём я грущу.
И пускай ничего не укроет,
А споёт, чем живу и дышу…
Пусть расскажет о том, как скучаю,
Вспоминая про юность свою.
Как во сне часто снится родная
Деревенька в далёком краю.
Играй, моя гитара,
Играй и песни пой.
Мотив красивый, старый,
О стороне родной.
Накрыло тьмой людей в кирпичных норах,
Велюр небес так душен без огней.
Ночь резко пахнет, как сгоревший порох,
И мысль одна о тех, кто очень дорог,
Терзает извлечением корней
Из уравнений этих сложных дней.
Как справиться с проблемой — дело вкуса:
Кто деньги копит, кто разводит спирт.
На шее у героя или труса
Металл припаян к телу Иисуса.
Весь город затаился и не спит,
Пока планеты прыгают с орбит.
Останови часы. Забудь про телефон.
Пусть бег шальных минут стекает сонно рядом.
Нам лучше помолчать, мой милый пинкертон.
Знай, всё что напоказ, — то испытанье ядом.
Закрой во тьму окно. Закрой меня в себе.
И выброси ключи, замок пусть будет вечным.
Возможно это наш спасительный рубеж —
предательские дни безумно скоротечны.
Забудь всё, что до нас. То — просто белый сон.
Сожги все дневники и дай душе отмашку.
По венам кровь идёт в размашистый разгон,
так выброси скелет из шкафа, с ним рубашку…
Обними меня молча. Любовь умирает в словах.
Пробегись позвонками — я буду послушною флейтой.
Покачай, как ребенка, на крепких горячих руках.
Я мелодией стану — ты мой музыкант, а не чей-то.
Прикасайся ко мне осторожно, — я тонко звучу.
А захочешь по коже читать — я открыта по Брайлю.
В знойный полдень я стану подобна живому ключу
средь песков, где оазисом белые башни сераля.
Я на вкус тебя пробую каплями, словно коньяк,
и стихами рисую… и образы страстно вдыхаю…
Белоснежным пером с неба ангелом подан был знак,
потому и душою себя без сомнений вверяю.
Не оставлю ни камня на камне, ни капли на корочке губ.
Уходя, все пожитки сложу, до последней, как старый еврей:
Фотографии с пылью каминной, подарки от наших друзей,
Миллион хоум-видео, где двое чокнутых любят и лгут.
Пусть горят все дороги и падают арки хрустальных мостов.
Я ползком между всполохов, гадиной с непробиваемой кожей
Уползая к реке, прошиплю, оглянувшись: «Так будь же ты сожран
Своим крошечным эго, впечатанным намертво в жижу мозгов!»
А потом всё утихнет, и я, опустившись корягой на дно,
Буду впитывать ил и беззвучно, как рыба, пускать пузыри.
Я была до тебя… После буду ли? Нет? Чёрт меня побери —
Девяносто процентов ожога, а сердце… не повреждено.
Облака уносят души
Неродившихся дождей.
Город, с каждым днём все суше,
Очумевший от людей,
От нервозных светофоров,
От назойливых реклам.
Только мы с тобой, как воры,
Делим вечер пополам.
Мегаполис наш не стоек,
И внутри по-сельски мил.
Он вчера нам пару соек
На каштане подарил.
Пахнут блинные «избушки».
Самокаты мчат гурьбой.