— Тогда продолжим, — зашептал профессор в свою рыжую бородку. — Aller. — неправильный глагол. Je vais, tu vas, il…
— Нет, — возразил Керн. — Давайте возьмем сегодня другой глагол. Как будет — любить?
— Любить? «Aimer». Но это правильный глагол…
— Вот поэтому мы и возьмем его, — ответил Керн.

Наши праотцы трепетали перед громом и молнией, перед тиграми и землетрясениями; более близкие предки — перед саблями, разбойниками, мировыми болезнями и Господом Богом; мы же трепещем перед бумажками, на которых что-то напечатано, — будь то деньги или паспорт. Неандертальца убивали дубинкой, римлянина — копьём, средневековый человек погибал от чумы, нас же можно запросто умертвить куском бумаги.

И если ты будешь меня любить в четыре часа утра, мы сделаем так, чтобы всегда было четыре часа; вместе со временем мы полетим вокруг Земли, и оно остановится для нас.

Надо хранить верность. Верность слову, обязательствам, другим, себе самому. Надо быть из тех людей, которые никогда не подводят.

…И тот, кто ничего не хочет удержать, владеет всем.

Не пытайся скрывать своей печали. Это твое право.
Древние греческие герои плакали больше, чем какая-нибудь сентиментальная дура наших дней. Они знали, что этого заглушить в себе нельзя.
А сейчас наш идеал — абсолютная бесчувственность статуи. Это совсем ни к чему.
Грусти, давай выход чувствам, и тогда ты скорее от них избавишься.

— Я люблю тебя, — прошептал он.
— Больную жену нельзя любить.
— Больную жену любят в два раза больше. Тогда она одновременно и жена,
и ребенок.

Что же ещё осталось? … Яблоки на деревьях, золотой октябрь и мечты…

--------------------------------
PS: …наверно, ещё вера и надежда…

Я понял, что нет такого места, которое было бы настолько хорошим, чтобы ради него стоило бросаться жизнью. И таких людей, ради которых это стоило бы делать, тоже почти нет.

Чем больше пустяков считаешь везением, тем чаще тебе везёт.

— У вас в голове одни только деньги.
— У меня пусто в карманах, вот и приходится держать деньги в голове.

я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне, просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я ненавидел это телячье тяготения друг к другу, когда вокруг властно утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато-блаженные прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи. Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой. всё остальное только ослабляет напряжение и тайну любви. Что может решительней порвать магическую сферу одиночества, если не взрыв чувств, их сокрушительная сила, если не стихия, буря, ночь, музыка?! И любовь…

Когда-нибудь, в будущем, несколько человек будут нажимать на кнопки — а миллионы умирать страшной смертью. Проблема войны состоит в том, что люди, которые её хотят, не ожидают, что на ней им придётся погибнуть. А проблема нашей памяти в том, что она забывает, изменяет и искажает, чтобы выжить.

Она превращает смерть в приключение, если смерть тебя пощадила. Но смерть — не приключение: смысл войны в том, чтобы убивать, а не выживать. Поэтому лишь мёртвые могли бы рассказать нам правду о войне. Слова выживших не могут передать её полностью.

— Вы не любите говорить о себе, не правда ли?
— Я даже думать о себе не люблю.

Люди любят друг друга, и в этом — всё.

Год уносится прочь! Вообще-то я собирался в высшей степени образно и мудро пожелать тебе счастливого Рождества, благословенного Нового года, целую кучу добра и т. д. и т. п. и все это принарядить красивыми метафорами… ну, ладно, возьмем водку. Она, по крайней мере, чистая! Я выпью чистой водки за тебя 31-го. Только ее, ничем не запивая, уставясь в морду Ориона, в костюме и маске, и даже за каменным столом Равика, я выпью и скажу: «Благословенные годы! Благословенная земля!» Отсюда, мадам, я четырнадцать лет назад (четыр-рнадцать лет-т! при фюрере!) писал Вам любовные письма! Салют! Спасибо!

Мы лежали рядом на полянке. Из леса дул мягкий,
 теплый ветерок. Пахло смолой и травами.
— Скажи, Робби, — спросила Пат немного погодя, — что 
это за цветы, там, у ручья?
— Анемоны, — ответил я, не посмотрев.
— Ну что ты говоришь, дорогой! Совсем это не анемо
ны. Анемоны гораздо меньше; кроме того, они цветут толь
ко весной.
— Правильно, — сказал я. — Это кардамины.
Она покачала головой.
— Я знаю кардамины. У них совсем другой вид.
— Тогда это цикута.
— Что ты, Робби! Цикута белая, а не красная.
— Тогда не знаю. До сих пор я обходился этими тремя
 названиями, когда меня спрашивали. Одному из них всегда 
верили.
Она засмеялась.

----

Странно, как легко забывается все, кроме запахов.

Мы то и дело забываем, что живем на этой планете лишь недолгий срок. И потому страдаем совершенно ложным комплексом мировой скорби. Словно нам предстоит жить вечно.

Одиночество — извечный рефрен жизни. Оно не хуже и не лучше, чем многое другое. О нем лишь чересчур много говорят. Человек одинок всегда и никогда.