Так и надо верить в обещанья,
твердо зная, что цена им ноль.
Там, на самом краешке прощанья,
будут только музыка и боль.

Будет боль, унылая, дурная,
липкая, как старый-старый крем.
Музыка свернется, замирая,
спрячется как будто, а затем —

медсестрицы пальчики смешные,
лед по вене, и опять она:
ах, какая музыка, родные!
Ах, какая музы… Тишина.

И всё-таки: что случится в самом конце?
Даже, не в самом, а, скажем так, в самом-самом?
После сияющих капельниц, после сестры с маскою на лице,
после прощанья с детьми и после встречи с мамой?
После банек с этим ихними пауками,
после кучи космических или обычных лет,
После ста миллиардов закатов на Каме
После ста миллиардов прогулок на «Каме»
(в детстве я продал бы брата за этот велосипед).
Вот по окончании вечности, перед началом другой,
когда будет по настоящему любопытно и жутко?
Пока не рассказывай. Просто коснись рукой.
Милая моя девочка, плюшевый мой мишутка.

Иногда хорошее случается,
А другие говорят «беда».
В человеке музыка кончается,
И другая музыка включается,
Медленная, будто навсегда.

Больше ничего не получается,
Никогда не будет получаться.
Человек деревьям улыбается,
Человек с деревьями прощается,
Человеку можно улыбаться.

Это о потерях зимних месяцев,
Это никогда не о судьбе.
… показать весь текст …

Объявленье: «Продаются крылья».
Я куплю и махом от земли:
над мостом, над Камой, над Итилью…
Ну, куда там дальше, журавли?

Нет, я знаю, дальше — серой пылью:
«Продаются крылья к „жигулю“…».
Ну и ладно. Главное, что крылья.
Продаются крылья. Я куплю.

Лиственниц унылые, ломаные лапища,
голые акации, как запястья вдов.
Улица Веселая — значит рядом кладбище:
злая топография старых городов.

Золотом по трауру: «Сыну Анатолию…»,
катафалк от «Статима» длинный, как паром.
Через 200 месяцев, может, чуть поболее,
ляжет фотография в серенький альбом.

Там друзья от солнышка слабоумно щурятся,
А я еду медленно, как аристократ,
под смешную музыку по Веселой улице,
по Веселой улице головой назад.

Вечером папа искал, где ловится Голос Америки.
Голос Америки чаще ловился в прихожей.
По выходным приезжал дядя Гена на велике,
а из Кургана на поезде дядя с противною рожей.

Папа работал директором, папе всё время везло.
Папа выгуливал нас в ресторан у вокзала.
Мама за что-то его обзывала козлом,
вечером плакала, ночью, наверно рыдала.

Серое радио каркало про Кандагар,
дядя с противною рожей шагал к остановке,
я, вытирая с макушки его перегар,
думал военное — «Действуем по обстанов…
… показать весь текст …

Падает крохотный свет
на переводные картинки.
Вот ты не застала кассет,
а я еще помню пластинки.

И отрывной календарь
в убогих картонках корок.
Там был настоящий январь:
свобода и минус сорок.

Там тонкое время плыло
и дальше хотело плыть.
И много такого было,
что больше не может быть.
… показать весь текст …

В детстве моешь ладошки, моешь,
А вода с них стекает белая.
В детстве обиду ноешь и ноешь,
А победа — вот она, целая.
Детские сны хороши, не потому что сны,
А потому что во сне — дотла.
Куклы и зеркала страшны не потому, что они страшны,
А потому что они — куклы и зеркала.
Маленький, говоришь с облаками, они тебе отвечают.
И сами ещё говорят с облаками, плывущими в Каме.
Или не отвечают, а просто тебя качают.
Белыми такими руками.

Говорили смешные анекдоты про Брежнева,
про армянское радио,
непонятные анекдоты про Никсона.
Портвейн разливали бережно,
тайно, как будто краденый.
Пели «Пургу над Диксоном».

Пели «Курганы темные»,
плыли семидесятые.
Майки казались огромными,
дядьки казались пузатыми.

Пели противно, вместе
про грудь и перо стальное.
… показать весь текст …

Всё интересное случается не с тобой,
а самое интересное не случается вообще