Теперь уже никто не помнит, что побудило Лёню Шпульмана поехать в Россию. Не может вспомнить и сам Лёня. Конечно, не ностальгия. И, тем более, не служебные обязанности: Лёня работал клерком в небольшой бруклинской фирме, продававшей запчасти для холодильников. Скорее всего, это было любопытство, к которому подмешивалось затаённое желание побывать в среде, где все говорят по-русски.
Так или иначе, в один весенний день Лёня Шпульман, невзрачный шатен среднего роста, вышел из самолёта в аэропорту Шереметьево и осознал, что он находится в стране, где не был двадцать пять лет. Если учесть, что родители увезли Лёню из этой страны в трёхлетнем возрасте, то можно сказать, что никогда не был. Короче говоря, Лёня был самым обычным, заурядным американцем.
Но по-русски он говорил. Он впитал этот язык с детства. Он вырос в доме, где говорили только по-русски, и не просто говорили: русский язык там был культом, фетишем, божеством. Его охраняли, как государственный золотой запас. Дома детям категорически не разрешалось говорить по-английски или вставлять в русскую речь английские слова. Исоверканные на русский манер англицизмы, вроде таких, как «майлы», «паунды», «драйвать», и «шопать», считались уголовным преступлением.
Этот лингвистический террор продолжался до тех пор, пока Лёнина мама не ушла от Лёниного папы к своему боссу, нью-йоркскому адвокату с обаятельной улыбкой и крепкими политическими связями. Папа, в свою очередь, ушёл, как полагается уходить папам, к секретарше. У секретарши не было политических связей, но зато было такиё бёдра, что любой папа ушёл бы от любой мамы. Кто из Лёниных родителей от кого ушёл раньше, остаётся невыясненным, что, впрочем, не имеет никакого значения для нашего дальнейшего повествования.
К тому времени Лёня уже вырос, и развод родителей не сильно его расстроил. Правда, общаться по-русски стало не с кем. Но, как известно, всё, что мы постигаем в детстве, остаётся на всю жизнь. Так что, Лёня попрежнему мог говорить на грамматически безупречном русском языке, без тени акцента. Что его и сгубило. Но об этом позже.
Пока что, мы остановились на том, что он вышел из самолёта и вскоре закружился в вихре бурной московской жизни при содействии всевозможных двоюродных родственников и их друзей, которые немедленно стали Лёниными друзьями. Московская жизнь понравилась Лёне. Все хотели с ним дружить. Все рвались показывать ему Москву. Все звали в гости. Девушки источали сексуальную целенаправленность. Лёня купался в благостном тепле любви и внимания. Он никак не мог понять, почему его родители уехали из такой весёлой, высоко культурной страны, населенной такими милыми, доброжелательными молодыми людьми.
Особенно Лёне нравилось, что он, наконец, нашёл применение своему безупречному русскому языку. Он чуствовал себя своим среди своих. Так же, как все, он любил острить или рассказыать анекдоты по-русски, и это всегда встречалось восторженным ржанием. Сам он не всегда понимал шутки своих московских друзей; ему объясняли, почему это смешно, и он, поняв или сделав вид, что понял остроту, хохотал громче всех.
В этой культурно-массовой эйфории было одно обстоятельство, которое огорчало Лёню. Когда он оставался в городе наедине, без сопровождения своих чудесных друзей, его почему-то переставали принимать за своего. Есть американская поговорка: если некое нечто ходит, как утка и крякает, как утка, значит это и есть утка. Поговорка оказалась обманом. Лёня одевался, как все, говорил, как все, но в нём всё равно видели иностранца. Каждый раз при покупке билета в музей или в театр повторялся примерно один и тот же диалог:
— Девушка, один билет, пожалуйста.
— Двести рублей.
— Почему двести, девушка? Билет стоит двадцать рублей.
— С инострацев двести.
— Откуда вы знаете, что я иностранец? — обижался Лёня.
На этот вопрос он ни разу не получил ответа. Девушка, глядя в сторону, говорила с холодным отвращением:
— Гражданин, будете брать билет или нет? Если не будете, отойдите от кассы и не мешайте другим. Следующий!
Мучимый непостижимой загадкой, Лёня обратился за разъяснением к одному из своих двоюродных друзей, Митрофану Шварцману. Митрофан был вдумчивый матерщинник и философ, который не оставлял вопросов без ответа. Он подумал и сказал:
— Повтори точно, как ты просил билет.
— Девушка, один билет, пожалуйста, — повторил Лёня.
— Всё понятно: ты — мудило, — поставил диагноз двоюродный Митрофан. — Забудь эти свои «спасибо» и «пожалуйста». Наши люди так не говорят. Это всё — ваши американские лицемерные деепричастия.
— Не деепричастия, а вводные слова, — поправил Лёня.
— Вводи их себе в жопу, — посоветовал Митрофан. — А у нас говори, как все.
— Как? Просто сказать «один билет» и всё? Без «пожалуйста»?
— Слова «билет» тоже не надо говорить. Она и так знает, что ты покупаешь билет, а не гондон. Скажи коротко: «один». Понял?
В следущий раз Лёня последовал инструкции своего друга, но это не помогло. За исключением первой фразы, которая, по совету Митрофана, состояла из слова «один», весь диалог с кассиршей повторился слово в слово:
— Один.
— Двести рублей.
— Почему двести?
— С инострацев двести.
И так далее. В отчаянии Лёня снова позвонил Митрофану. На этот раз Митрофан думал ещё дольше. Наконец, он сказал:
— Вспомни: ты улыбался, когда просил билет?
— Наверно, улыбался. Что она мне — враг?
— Ну, конечно, — сказал Митрофан. — Я был прав: ты — мудило. Это известно, что пиндосы всё время улыбаются своими фальшивыми улыбками. Но мы не пиндосы. У нас люди прямые и искренние. Они зря улыбаться не будут. Я, например, могу улыбнуться девушке, только если я собираюсь её трахнуть.
Теперь, вооружённый знанием местных обычаев, Лёня отправился в заветную Третьяковку. Он подошёл к кассе, швырнул на прилавок двадцать рублей и сказал сквозь зубы, вкладывая в свои слова как можно больше ненависти:
— Один.
— Двести рублей, — сказала девушка. — С иностранцев двести.
— Что-о? — взревел вежливый Лёня, для которого рушилась его последняя надежда. — Я, бля, тебе покажу, какой я иностранец!
Девушка побледнела.
— Ох, извините, пожалуйста. — замурлыкала она с милой улыбкой. — Знаете, мне показалось, что у вас взгляд какой-то такой… не наш. Теперь я вижу, что ошиблась. Двадцвть рублей, пожалуйста.
Вечером Лёня праздновал победу в кругу своих новых друзей.
— Ты молодец. — говорил пьяный Митрофан, хлопая Лёню по затылку. — Ты наш. Хороший парень, хоть и пиндос. Давай ещё по одной, под осетринку. Осетринка — класс, особенно с хреном. У вас в Америке такую хрен купишь.
На следующий день у Лёни заболел живот. Сначала чуть-чуть, потом сильнее. К вечеру стало совсем плохо. Всю ночь Лёню рвало. Наутро Митрофан отвёз его в поликлинику.
— Смотри, не проболтайся, что ты иностранец, — по дороге наставлял он Лёню. — Три шкуры сдерут. Дай им мой адрес, скажи, что забыл паспорт дома, и работай под своего, понял?
Унылая блондинка в регистратуре поликлиники задала Лёне два десятка вопросов, на которые он ответил с безукоризненной точностью. Под конец она спросила:
— Какой у вас рост?
На что Лёня гордо сказал:
— Пять футов семь дюймов.
Он был горд не своим ростом, а знанием настоящих русских слов. Не то, что какой-нибудь полуграмотный иммигрант, который, конечно же, сказал бы «пять фитов и семь инчей», что сразу бы выдало в нём иностранца.
— Чего, чего? — переспросила регистраторша.
— Пять футов семь дюймов, — повторил Лёня на правильном русском языке.
Лицо регистраторши выразило испуг и растерянность. Она сказала:
— Посидите минуточку.
Она ушла и вскоре вернулась в сопровождении крупного мужчины с руководящим лицом и при галстуке.
— Господин Шпульман? — сказал мужчина, обращаясь к Лёне ласково, как к больному. — Очеь приятно. Какое у вас постоянное место жительства?
— Москва, — соврал Лёня и без запинки назвал адрес своего друга Митрофана.
— Ну, хорошо, допустим. А какой у вас рост?
— Пять футов семь дюймов.
— Так, так. Посидите минуточку.
Руководящий мужчина вернулся к себе в кабинет, оставив Лёню в приёмной ждать врача. Спустя десять минут, в прёмную вошли двое в форме полицейских. Лёнин папа рассказывал, что в прежние времена они назывались милиционерами. Как они теперь называются, папа не знал, но советвоал Лёне на всякий случай держаться от них подальше.
— Этот? — спросил один из милиционеров, показывая на Лёню.
— Этот, — подтвердила регистраторша.
— Ага. Ну, здравствуйте, гражданин Шпулькин.
— Здравствуйте, — сказал Лёня, не понимая, почему в России людей лечит полиция.
— Пройдёмте с нами в отделение.
— У меня болит живот, — пожаловался Лёня.
— Ничего, у нас быстро пройдёт, — заверили милиционеры.
В отделении пахло человеческими испарениями и ещё чем-то прелым, похожим на осетрину, которой угощал Лёню Митрофан. Лёню усадили на стул, обитый потрескавшейся чёрной кожей, из-под которой выбивалась вата. Один из милиционеров, тот, кто постарше, сел за стол напротив и сказал:
— Покажь паспорт.
— Не покажь, а покажи, — грамотно поправил Лёня. — Я его забыл дома.
— Ты, грамотей, по какому адресу проживаешь?
Лёня назвал адрес Митрофана. Милиционер подвинул к себе телефон, куда-то позвонил и что-то записал.
— Значит так, — сказал он, и в голосе его звучала гробовая тяжесть. — Никакой Шпулькин по этому адресу не прописан. Говори, откуда приехал. Будешь врать — живым отсюда не выйдешь, понял?
От страха у Лёни перехватило дыхание, и прошла боль в животе. Он сказал сдавленно:
— Из Америки.
— Что ты делал в Америке?
— Жил, — сказал Лёня и, на всякий случай, добавил дрожащим шопотом: — Я больше не буду!
— Ага! Американец, значит!
Милиционеры переглянулись и явно повеселели.
— Всё ясно: шпион, — победно объявил старый.
— Ну да, шпион и есть, — с энтузиазмом поддержал его молодой.
— Я не шпион! — застонал Лёня. — У меня болит живот!
— Сейчас передадим тебя, куда следует, — заверил его старый, смакуя ситуацию. — Там быстро разберутся, что у тебя болит. Получишь десяточку строгого, чтоб впредь не шпионил против нашего народа.
Лёня не знал, что такое десяточка строгого, но догадался, что это должно быть нечто крайне непривлекательное. Эта догадка пронзила его воспалённый мозг, и он разрыдался, отчего ликование милиционеров достигло предела.
— Ну что, может, пожалеем? — сказал старый.
— Пожалеем, — согласился молодой.
— Правильно. Пусть платит штраф и валит в свою Америку. Сколько у нас за шпионаж полагается?
— Две тысячи рублей, — с готовностью ляпнул молодой. Он был ещё слишком молод, чтобы постигнуть глубокий смысл денег.
— Правильно, — сказал старый. — Только не рублей, а долларов. Плюс пятьсот за то, что ходит без паспорта. В общем, так, Шпулькин: плати, три тысячи и не беспокойся. Я выпишу квитанцию. У нас всё по закону, не то, что в вашей Америке.
Размер штрафа слегка ошарашил Лёню. Вся его поездка в Россию не стоила таких денег. Платить было нечем.
— Кредитную карточку возьмёте? — заискивающе спросил он.
Старый милиционер пожал плечами.
— Давай, если не нужна. Но сначала заплати штраф.
— У меня нет таких денег, — заныл Лёня.
— Звони своим рдственникам, пусть привезут.
Лёня позвонил Митрофану, которого к тому времени считал своим лучшим другом. Услышав про три тысячи долларов, Митрофан по дружбе обложил Лёню таким матом, какого Лёня никогда не слыхал и не мог понять, несмотря на своё безупречное знание языка.
— Пиндос и есть пиндос, — подвёл итог Митрофан. — Сам заварил, сам и расхлёбывай. А у меня нет денег.
— Я ничего не заваривал, — ныл Лёня. — Они думают, что я шпион.
При слове «шпион» Митрофон испугался так, что от страха перестал материться. Он прешёл на «вы», вежливо попросил Лёню больше не звонить и повесил трубку. Лёня попытался сделать ещё несколько звонков своим новым московским друзьям, но это приводило к такому же результату.
— Ненадолго, взймы! — взывал Лёня. — Я вышлю, как только вернусь домой!
При упоминании о деньгах друзья грустнели и заводили разговор о живописи или драматическом искусстве. Когда Лёня жаловался им, что его подозревают в шпионаже, они пугались и спешили закончить разговор. Потом друзья вообще перестали отвечать на Лёнины звонки. Видимо, разошёлся слух об их знакомом придурковатом американце, который оказался шпионом и при этом у всех вымогает деньги.
Лёня остался в вакууме, если не считать двух милиционеров. Но и тем надоело заниматься Лёниным воспитыванием; они занялись своими делами и перестали обращать на него внимание. Мучительно потекло время и тянулось до тех пор, пока в Нью-Йорке не наступило утро, и Лёня не смог, наконец, позвонить маме.
Узнав о Лёниных приключениях, Мама, впала в истерику и немедленно задействовала своего политически влиятельного супруга. Супруг позвонил всем своим политически влиятельным знакомым. В результате пошёл звонок из госдепартамента США в американское посольство в Москве, а оттуда — далее, по должным российским каналам. Но к тому времени в Москве кончился рабочий день. Должные каналы перестали отвечать на звонки, и бедный Лёня застрял в отделении милиции до утра.
Мы не будем пытаться передать состояние нашего несчастного героя в течение этой жуткой ночи или описывать обстановку, в которой он провёл эту ночь. Вы, мой дорогой искушённый читатель, если даже сами никогда не проводили ночь в московском отделении милиции, наверняка можете себе эту обстановку представить, и, стало быть, незачем зря тратить ваше время.
Утром вернулись на работу два знакомых Лёне милиционера. Они поинтересовались, раздобыл ли их подопечный деньги на штраф, и снова занялись своими делами. И бедный Лёня понял, что его песенка спета, и что он уже никогда отсюда не выйдет, и что пора подводить итоги своей глупой, непродолжительной жизни.
Но я вас должен успокоить, дорогой читатель. Не в моих правилах заканчивать рассказ на такой трагической ноте и тем портить вам настроенеие. Лёнины мучения продолжались до тех пор, пока в отделении милиции не раздался спасительный телефонный звонок. Этот звонок завершил целую эстафету звонков, которая началась накануне вечером в американском посольстве и пронеслась по Москве через несколько важных правительственных организаций, отвлекая важных людей от их важных дел. Никто из этих важных людй не мог понять, почему их важных абонентов интересует какой-то совершенно неприметный американский турист, и поспешили от этого ничтожного туриста избавиться.
Коротко поговорив по телефону, старый милиционер положил перед Лёней его кошелёк с кредитной карточкой и водительскими правами штата Нью-Джерси.
— Можешь идти, грамотей, — сказал он, и Лёня, не веря своему счастью, пулей вылетел на улицу.
В тот же день он успел на прямой рейс «Дельты» из Москвы в Нью-Йорк. Вдавившись в спинку кресла, он сидел в самолёте с закрытыми глазами и боялся шевелиться, пока самолёт не вышел на взлётную полосу.
— Что, первый раз едете в Америку? — услышал он приветливый голос сидевшей рядом блондинки.
Лёня вздрогнул и, не открывая глаз, пробормотал:
— Sorry, I don’t speak Russian.