Пилат бредёт по лунному лучу,
а Вевельсбург отбрасывает тени —
где Гиммлер управляется с гантелей
в пылу иезуитско-нежных чувств.
Не спрашивай —
кого? куда? зачем?
в висок ли… в переносицу — не важно…
Зрачок мерцает бешено и влажно
за стёклами дешёвого пенсне.
Всю ночь блевать шматками чёрных солнц,
кровавый ритуал введя в привычку.
Кто мордой в оливье,
кто матом — в личку…
Коньяк — последний шанс достать до звёзд.
Оккультный бог, как Генрих-Птицелов,
считает их в бреду на этикетке.
И я достигла праведной отметки:
ты можешь понимать меня без слов.
Пусть пьяное мычание в ночи
звучит набатно… зло…как откровенье…
В мой космос просочился запах тленья —
казалось бы, без видимых причин.
Безвизово…
Мой ласковый маньяк,
сними с меня кровавую рубаху…
Пилат ссыкливо крестится от страха,
распят косыми рунами огня.
Судить Христа? —
да, хлебом не корми —
блаженного — сомнительного ранга…
Но хуже, если Блонди, а не Банга
бежит за лунным шлейфом впереди -
Ей свастика мерещется…
не крест…
где в вечность провалившийся хозяин
прибит к луне позором, не гвоздями —
и кровью вписан в Нюрнбергский процесс…
А ты мне о прощении поёшь…
да нет же… нет же… нет!
послушай, парень…
я стала педантичной, мрачной тварью,
законом усмиряющей твой нож.
Ни шанса… ни поблажки — ни шиша…
прошла пора халявных индульгенций…
Не я…
не я твоё терзаю сердце…
Пойми, в тебе кровит моя душа…