черные земли в следах, в пыли, в тропах кривых среди мокрых трав. многие здесь в темноте прошли — кровь истекала с душевных ран, став где брусникой, а где иргой, капая вниз, напитав песок, став земляникою под ногой, лентою алой вплетаясь в дрок. многие шли на тепло/огонь. я же сидела, ждала в ночи, нити в ладонях держала мойр, слушала, как тишина молчит.
глаз васильковая синева, губы — душистый июльский мак.
что приходили мне отдавать?
что забирала с собою тьма?
я протяну вересковый лед [он не растает, но охладит], липы дурманящий желтый мед. не говорят мне, где что болит, как раскололось ребро в груди, как разлетелись осколки душ.
я протяну вересковых льдин из заполярных белесых стуж и приложу к перекрестьям ран, и всем пришедшим подам воды — впредь им неведом да будет страх, горе развеется пусть, как дым, пусть колосятся гречиха/рожь, хлеб пусть румянится на печи. я достаю свои зелья, нож и начинаю недуг лечить.
я вытираю им жемчуг слез на разгоревшихся вдруг щеках. ветры кружат над горой внахлест… так продолжается не века — я и не помню себя другой. все мои жизни — лишь ворожба. все мои жизни — земной покой, черных теней среди леса бал. все мои жизни — лишь колдовство/ветви сухие/змеиный яд.
я обнимаю осины ствол.
снова приходят и говорят: «боги не знают, как нам помочь. сделай, ты можешь. спаси [умрем]».
я соглашаюсь… темнее ночь.
мне танцевать до утра с огнем.
мне, словно птице, взлетать, крича. мне, как лисице, скользить во мхах. чтобы никто не болел/не чах, мне развевать беспокойный прах. ссадины им целовать и петь — грешных отец, наконец, простит.
месяц взойдет, свеж, и юн, и спел, в венах моих успокоив Стикс, мягко лаская изгибы плеч, блики рассеяв по волосам.
я так устала их всех беречь…
месяц смеется на небесах…