— Саня, да не может быть такого. Ну не верю я…

Сашка сузил свои глаза, поставил кружку на стол и сказал:

— Выходит, я вру? Пока ты там по госпиталям, в ординаторских, медсестер тискал, мы тут значит прохлаждались?

— Каких сестер? Что ты несешь? Ты ж знаешь про ранение. Чуть концы не отдал. Сам меня тащил в медсанбат… Я просто не то хотел сказать…

— А что?

Саня достал своими заскорузлыми пальцами из кружки медаль «За отвагу» и стал вытирать ее об рукав гимнастерки.

— Сань, не кипятись. Мне ж Костик все это рассказал. Я уже на выписку шел, а тут его к нам в палату определили. Ну и рассказал про тебя. Может и приврал, что… Я ж не знаю… Вот я к тебе и пришел. Спирту трофейного принес… Все чин-чинарем… А ты орешь. Сам то можешь мне рассказать?

Саня молчал. Достал кисет, стал сворачивать самокрутку, потом прикурил от нашей лампы-коптилки из гильзы от сорокапятки… В землянке был полусумрак с бегающими тенями по стенам. Где-то в дальнем углу капала вода.

— Ладно, Андрюх… Бери кружку. Накатим еще по одной… Расскажу.

Он разлил из фляжки спирта по кружкам, и резко запрокинул свою куда-то себе под усы…

А в меня ворвался обжигающий, огненный вихрь, который влетел в мое горло и языками пламени стал раздирать мое нутро, устремляясь куда-то вниз, распространяясь по всему телу…

Саня вытер усы тыльной стороной ладони и шумно затянулся самокруткой. По землянке пошел дым, как туман над рекой утром…

— В общем, пока ты там месяц прохлаждался…

— Саня! А в рог получить?

— Ну, все, все… Слушай. Нас перебросили под Разуваевку. Поставили задачу — приготовиться к наступлению по линии Разуваевка — Агафьино. Ну, мы окопались, заняли рубеж. Подтянули артиллерию. А там высота, около рощи. Там немчура засела. От нас всего километр или около того. А у них две или три линии обороны. Два ДЗОТа. И высота, Андрюх. Мы — как на ладони. А наступать надо. Брать эту гребанную высоту… Ну ты ж знаешь нашего ротного?

— Михалыча? И что?

— Что, что… Сам знаешь, что… Построил роту… А мы ж разведка, мы никогда на эти построения не ходили. Ну, выходит наш новый политрук…

— Как новый? А Николай Палыч?

— Погиб

— Когда? Как?

— Да считай на следующий день, после того, как ты в госпиталь попал… Давай еще по одной… Помянем…

Саня пил спирт взахлеб, и кадык его двигался как поршень…

— Снайпер, Андрюх, снайпер. Прям в висок… Ладно… Так вот, политрук… Ага… И, с подходцем так, ехидно — Что-то не видно нашу доблестную разведку? Шнапс трофейный в землянке хлещут? Михалыч ему, мол, ребята ночью за линию фронта ходили, что-то там про рекогносцировку задвинул. А поллитр как взовьется, про нарушение воинской диcциплины верещать стал, и что он не оставит так этого. И фамилия его чудная какая-то — Бледер, что-ли… Да и хрен, с ним. Ну, Михалыч за нами послал. А я как раз только портянки постирал, сидим с пацанами около костра сушимся. Подбегает, значит, этот как его? Мурзабаев. И начал что-то там на своем вперемежку с русским громко причитать. Я понял только — товарища сатарши зиржант тавариша капитан шибко кирчит. Я поднял ребят, и мы бегом на поляну… Смотрю, точно, наши стоят. Михалыч что-то там в планшете на поясе копошится. А этот Блядер…

— Бледер…

— А, ну да. И вот, значит ходит перед строем, как цапля по болоту… Ну и началось. Почему пуговица расстегнута, подворотничок несвежий, сапоги грязные… Что завтра у нас тяжелый бой (придурок, как будто есть легкие), и мы пойдем в первых рядах. После этого разрешил встать в строй. Да по хрену, мы никогда за спины не прятались…

Он стал рыться по карманам.

— Куда я кисет засунул?

Я достал пачку сигарет Кэмэл.

— На, Саня, не мучайся.

— Это чо? Верблюжьи? Из гавна верблюжьего?

— Ну, ты тундра, Саня! Это ж американские, по ленд лизу… в госпитале в шахматы выиграл…

— Ты вот только, слова эти умные при себе оставь. Ленлиз придумал.

Мы закурили.

— Это что ты мне дал? Точно из верблюжьего гавна… Тьфу, тьфу… Всё-таки не умеют они ни хрена делать. А если делают, то из гавна или гавно.

— Союзники, Сань. Потенциальные…

— Какие союзники! Воевать не умеют. Я тут на переправе кореша встретил. На одном заводе работали. Так говорит, прислали танки ихиные. Мериканские. Так он стал проволку разгибать (зачем ему понадобилось, не знаю). Стал на броне танка молотком ее прямить. И она… И-и- иха-ах-аа!!! Акха-ха-ха-хааааа!!!

— Четы ржешь то!!! Кто она?

— Да броня… Ха-ха-ха-ха-хххааа… Вмятины мо-молоткоммм, и проволкой на броне ттанкааа оставил!!! И-и- иха-ах-аа!!! Ойй умру щазз.

Тут ржать наступила очередь мне!!!

— А внутри, Андрюх, все в мягких, кожаных диванах… Вдруг башку свою тупую о приборы… Акха-ха-ха, разобьешь! Акхе, кхе… Это тебе не у наших КВ или тридцатьчетверок!!! В общем, пацаны с этими танками не работали. Горят, как эта коптилка. Дурных немае, как Жорка говорит. Подрядили их как бульдозеры в тылу. Грузовики из трясин вытаскивать. Вот тебе и союзники.

— Ну, а дальше то что, Сань?

— Погодь пока. Тут где-то туесок Жоркин, должен быть. Там сало. Чеж мы в сухомятку? Посмотри вон там… Да не там… справа я говорю. Под вещмешком смотри.

— Есть! Саня, а это нормально?

— Нормально, Андрюх. Не дрейфь, мы ж разведка. Было ваше, стало наше. Жорик щас за линией… Был бы с нами, сам угостил бы. Режик есть?

Я сначала не понял.

— Эх, интеллигенция… Ну нож. Ладно, толсто только не надо.

Саня достал нож из-за голенища, это оказалась эсэсовская финка, без ножен. Саня воткнул ее в стол. Я развернул газетный сверток, а там сверкая алмазами соли, лежал слиток сала с коричневой корочкой… Он был твердый, как бетон… И когда я взял Сашкину финку и стал резать, нет, не резать, нож сам проникал в мякоть и останавливался только на корочке…

— Андрюх, а расскажи про баб в госпитале.

— Мы ж договорились, Саша, никаких «баб» не было.

— Все Анюту помнишь? Ну-ну.

— Что ну-ну? Саня? Ты мне что обещал (а сам чувствую, что язык стал заплетаться) рассказать. А Анюта тут не причем.

— Ладно, Андрюх, хорош. Расскажу. Вечер. Без четверти восемь. Все на исходной. Артиллерия отработала. Да слабовато. Хоть мы и давали координаты, но второй ДЗОТ не подавила. И тут Блядер.

— Бледер

— Да какая разница… Поднимается и с криком: «За Родину! За Сталина! Ура!!» Выпрыгивает из окопа и бежит. В руке один ТТ. А у немчуры, четыре скрытых пулеметных гнезда и они открывают пулеметный огонь. Ну что, что… скосило его сразу. «Мама» наверно не успел сказать. А мы лежим, голову нельзя поднять. И тут наш Михалыч, ну ты ж знаешь его…

— Знаю, Сань, конечно.

— Встает в полный рост и говорит: «Ребята! Пацаны! Дадим немцу просраться! Докажем им, что мы русские!» Ну, или что-то типа этого, я не помню точно, Андрюха… Себя не помню, меня его слова словно до пяток прожгли. Мы как один! Знаешь, страха не было абсолютно. И уверенность была, что ты будешь жив! Не помню, как мы ворвались в первый окоп… Помню, орал я что-то, когда бежал… Наших конечно полегло… Ну, фрицы, известное дело, драпанули, а кто остался… тот остался там. Вот финка. Видел?

— Ну?

— Че, ну? Меня Жорик спас. Когда в окоп ворвались, у меня магазин ППШ на исходе был. Жму, ни ответа, ни привета… Я за ствол, а он горячий, падла! Одному фрицу от меня в ухо прилетело прикладом, а сзади на меня толстый кабан навалился и финкой этой… в глаз тычет… Все, Андрюха, 35 сантиметров финки от глаза до затылка точно дотянет. А потом, чувствую обмяк и лежит на мне. Я такой думаю, а с какого хрена? Вылезаю. Жорик с автоматом. Он его в спину пропердолил. Я ему «спасибо» прохрипел, а он мне: «Будь ласка, товарищ старший сержант». А финку ту я себе забрал.

— А про второй ДЗОТ?

— Не знаю, он то в основном и накосил наших, потом замолчал. Говорят, кто-то из наших его накрыл. Собой… Из второго взвода… Парнишка какой-то…

-Дааа…

Сашка замолчал, опустил голову, и стал в руках вертеть медаль… Пламя коптилки покачивалось в такт неуловимым движениям воздуха. Откуда- то прилетела ночная бабочка и стала кружиться вокруг пламени, как будто она хотела проникнуть в самый центр огня…

— В общем, Андрюх, сидим мы в этом фрицевском окопе. Впереди, метров 300−400 немцы. Нас человек 25−30 осталось всего. А сколько их, мы не знаем. Они в своем окопе сидят. Заранее заготовленном. Михалыча ранило. Сквозное, где-то в правом боку… Перевязали его… А тут еще дождь пошел. Да не просто дождь, ливень страшенный. Как из ведра. Темень. Не знаю, сколько времени прошло. Патроны у всех на исходе. А жабы немецкие постреливают. Они ж на высоте. Осветительными ракетами шмаляют. Простреливают любое движение позади нас… Короче, Андрюха, высоту мы не взяли…

— Как не взяли? А медаль, Саша?

— Ну, пока не взяли… Михалыч приказал наладить связь с нашими. Связи то нет. Ничего нет. Ни патронов, ни жратвы. А жрать охота, Андрюх. Стали по окопу шарить. У мертвяков немецких нашли ихиные шоколадки да галетки… Ну чо наешься что ли? На один зуб… Сигарет натрофеили, да часы немецкие. Вот глянь.

Саня расстегнул рукав гимнастерки, и я увидел часы с черным циферблатом на черном кожаном ремешке.

— ХЕЛИОС… По латыни написано… А что это значит?

— А хрен его знает… А я и прочитать не смог. Это ты 10 классов закончил, а я только восемь и на завод. Я по ихнему кроме хендехоха ничего не знаю…

— Ну, дальше то что, Саш?

— Ну, а что дальше? Послали Мурзабаева связь налаживать с нашими. Мы в плащ палатках сидим. Курим, чтоб огня не было видно. В рукав. Ждем. Сами не знаем чего. И ладно бы дождь. Жрать охота!!!, Андрюх. А тут ветер как раз с фрицевской стороны… Твааюж маать… Им жрачку привезли! У них же их тылы вот они! У них же жратва по расписанию! Шмалять даже перестали! Гречневая каша, Андрюх! А мы сидим в дерьме, нюхаем их фашистскую кашу и слюнями истекаем! А темно. Небо все завололкло и дождина… В двух метрах ничего не видно. Тут кто-то слева, не помню кто, к нам в окоп сверху сваливается… Я сперва подумал, немцы решили нас всех тут по тихому к ногтю. Пока мы как цуцыки… Только я за финку, а это Пашка Ремезов… Рожа вся в грязи, довольная… Орет — Я свой, мол, таарищь старсержан. Я ему, ты чо, мол, сука? Ты где был? Откуда? У немцев, говорит, был, каша больно вкусная. Умеют же варить европы… Я ему в рыло. Под трибунал, сука! А сам чувствую, тоже ведь жрать хочу. Смотрю, наших то поуменьшилось, почти наполовину. Ну, думаю, стервецы… Ладно… Еще один в окоп лезет… Я его за шкирман и втащил. Не понял кто, грязная физия, только глаза… А он шепчет: «Таищьстасерж, для ротного, кашки принес… Тепленькой…» И в морду мне котелок тычет… А там, Андрюха, каша. Гречневая. На дондышке…

— Саня, как же это? И чего?

— Да ничего, Андрюх. Я ему сказал, чтоб тащил кашу ротному, а сам полез из окопа…

Саня опять достал кисет, скрутил самокрутку и пустил дым прямо в пламя коптилки… Пламя заволновалось, стало волнующе изгибаться в каком-то неизвестном танце… Я только сейчас заметил, что у Сашки виски все седые…

— Короче, Андрюха, ползу. Благо темень и дождь. И не шмаляют гады. И ракеты перестали пускать. Жрут, скотины. А вот и фрицевский окоп. На мне плащ палатка с капюшоном. Вполз с фланга. Дождался пока часовой отвернется … Потом вылез и по тыловой части пошел на запах… Смотрю темное что-то… А это немецкая полевая кухня. Немчура, как положено, выстроилась в очередь. Все в капюшонах. Кто из них, кто — не поймешь… Что делать? Встал в очередь… Кто впереди, кто сзади, не знаю. Дошло до меня. Протягиваю котелок, чувствую чвакнуло, и он потяжелел. Я в сторонку. Сел. Достал из-за голенища ложку. Как съел, не помню. Помню вкусное и теплое. Помню, как я ложкой скреб эту гребанную кашу по дну котелка… Хорошо, но мало. Чо у них там порция? Кот насрет больше… Смотрю, рядом сидит большой, такой огромный немец и ложкой так наворачивает. И морда больно знакомая. Итить твою мать же! Жорка! А он меня не узнал или не видел и в очередь снова. Я так понял, за добавкой, значит… А я тем временем финку на поясе, значит, нащупываю… Ну, думаю…

— Ой, Саня, дела…

— Значит, встал он. Морда, естественно кирпичом. Мол, я ни при делах. Стоит, как ни в чем ни бывало. А я сижу и думаю, чо делать? Ведь порюхают тут нас здеся, как пить дать. Их то вон скока. А кто из них кто, хрен знает… А дождина не перестает… Немчура, она вся как на подбор почти одного роста, один наш Жорка как кочка возвышается… Дошла до Жорки очередь… И тут началось, Андрюха! Повар ихиный увидел Жорку и как завизжит: «Русишь зольдатен! Алярм!» А Жорик его мордой в котел… Скинул с себя плащ палатку, и за разводягу… И тут действительно, Андрюх, началась каша… Гречневая, горячая… С дымком… Я тоже сбросил с себя этот дождевик и в заваруху с финкой. Началась рукопашка. Жорик разводягой машет, как палицей Илья Муромец! Как медведь от собак! Ну и я тож… не отстаю… Кому горло, кому брюхо… Кому просто лбом в тупую харю… Наши, которые были, тоже не отстают. А немчура, сначала, видать не поняла ни хрена, а потом поперли… И тут слышу сзади: «УРА!». Наши! Мурзабаев дополз! А Жорик уже в тельнике разводягой крушит… У него ж кулак, как у тебя голова… Ну вот и все. И все дела…

— Как все?

— Да так, все… Не умею я рассказывать. Да и спать пора. Поздно уже. Отбили мы кашу… Взяли мы эту высотку. Мурзабаев, когда дополз до наших, рассказал, что мы заняли первую линию обороны, отражаем натиск и нуждаемся в подкреплении. Что нас мало осталось. А там уже нас списали, Андрюх. Уже мы, типа, «погибли в неравном бою с немецко-фашистскими захватчиками». А мы живучие! Михалыч в рапорте, конечно, ни про какую кашу не писал. А написал просто. Что используя погодные условия, рота предприняла попытку атаковать вражеские укрепления, в результате которой овладела высотой. И выполнила боевую задачу. Прошу представить к наградам таких-то таких-то.

Ну и я попал под раздачу… А ты говоришь, не бывает… Еще как бывает! За кашу бились! Я потом у Жорки спросил, что он повару немецкому такого сказал, что он сразу в истерику? «Та нычого особлывого… Тильки сказав просто — можна ще добавки…» Это у немцев то! Орден Красной звезды получил. Во, как! Все, Андрюх, отбой. Завтра подъем в семь.

Саня погладил медаль и прицепил к гимнастерке…