Когда я была маленькая, то должна была умереть. И главный педиатр республики, и известный профессор, к которым меня возили на частные консультации, сказали родителям: «Вы молоды, у вас еще будут дети, а на этом ребенке поставьте крест».

Все это от меня тщательно скрывали, но я все равно слышала разговоры, вернее, шепот, который просачивался сквозь щели крошечной, битком набитой коммуналки. Я очень гордилась своим статусом и посмеивалась про себя: «И чего они боятся, что я умру? Я же не умру». Я откуда-то точно знала, что не умру. Но никого в этом не разубеждала. Во-первых, мне все равно никто бы не поверил, а во-вторых, я не хотела, чтобы они знали, что мне известен приговор медиков. Мне было семь лет, и меня устраивал мир, который крутился вокруг моих капризов: меня баловали, не нагружали скучными обязанностями, не заставляли делать то, чего я не хотела, да еще и все время дарили подарки. Меня никогда не ругали, кормили пирожными по первому требованию, а самое главное, в школу не очень-то заставляли ходить. А иногда ночью мама или бабушка подходили тихонько к моей кровати и вдруг поднимали крик: им казалось, что я уже не дышу. А я просыпалась и сердито отвечала: «Ну что вы спать мешаете?» А сама тихонько посмеивалась в подушку.

Услышав приговор профессоров, обычные районные врачи без званий и регалий заявили: «Ну что ж, значит, будем лечить как умеем». Они меня лечили и в итоге вылечили, но больше всего — я это точно знаю — мне пошло на пользу нехождение в школу и еще то, что меня не заставляли, как других детей, делать уроки и помогать по хозяйству. Вместо этого я могла играть и читать сказки сколько влезет. Через несколько лет тот же главный педиатр республики, что предрек мою скорую кончину, был поражен, что я жива и здорова, участковые врачи мной гордились и демонстрировали на симпозиумах, а я ничему не удивлялась, я всегда знала, что не умру. И вообще никогда не умру, если меня не заставлять делать то, что не хочется, незачем потому что.

***
Я подолгу лежала в детской больнице. В палату часто заводили студентов-практикантов, будущих педиатров, их обучали, как вести себя с больным ребенком.

— Подойдите к ребенку, — учила профессорша. — Улыбнитесь ему, приободрите, спросите как дела, пошутите, похвалите его, скажите: «О, да ты у нас молодец, скоро на поправку пойдешь». Не раскрывайте ребенка, чтобы проверить отеки на ногах, а приподнимите одеяло снизу.

Ну и так далее. Я лежала в больнице так долго, а группы водили так часто, что я все запомнила и стала им потихоньку подсказывать

— Улыбнитесь мне, — командовала я очередному студенту. — Пошутите со мной. Не раскрывайте меня, чтобы ноги пощупать, а откиньте одеяло снизу. Согрейте стетоскоп в руках, прежде чем прослушать спину. Убедитесь, что у вас теплые руки, прежде чем мять животик. Перед тем, как измерить температуру, вытрите мне полотенцем под мышкой — пот может исказить показания градусника.

Студентов это веселило, и они наверняка передавали друг другу, что в такой-то палате, на койке у двери, лежит пока еще живая девочка-шпаргалка.

***
Однажды я услышала, как мама сказала папе про меня: «Она стала некрасивой после болезни». Я так расстроилась, что громко расплакалась. «Подумать только! — удивилась мама. — До чего ребенок хочет быть красивым!»

Больше всего в детстве мне хотелось быть очень красивой — раз! И чтобы меня все любили — два. Первое получилось, хоть и не сразу, а от второго я сама добровольно отказалась, когда узнала, что любовь некоторых больше похожа на наказание, чем на награду. Но в детстве это желание было колоссальным стимулом стать лучше, и сейчас я понимаю, что это означало быть такой, как все…

* * *
Каждый раз, когда я вспоминаю папу, на ум приходят строчки детского стихотворения: «Все говорят, что похож я на папу, такой черно-бурый, такой косолапый. Но только и папа похож на меня. Такой же охотник до меду, как я».

Да, сладкоежка я тоже в папу. Однажды в холодильнике томились два куска торта в ожидании быть съеденными: один мне предназначался, другой — папе. Ну, я свой сразу съела и, как кот вокруг сметаны, стала ходить кругами вокруг папиного куска. То крошку от него отщипну, то отрежу тоненький ломтик, то шоколадный листик сковырну. В итоге от папиного куска осталось совсем немного. Сначала я переживала, что он меня будет ругать за жадность, а потом успокоилась, ведь он не знал, какого размера был его кусок торта изначально. Но, к моему величайшему стыду, папа отрезал от этих жалких остатков половину и отдал мне. Кажется, этот эпизод и излечил меня от жадности, но мне до сих пор стыдно это вспоминать. …

***
Как-то он сказал: «Вкусно готовить — у нас семейное. Давай будить и в тебе хорошую наследственность. Может, попробуешь печь торты и пирожные?»

Я взяла кулинарную книгу, выбрала, как сейчас помню, рецепт торта, который содержал самое большое количество какао и назывался «Ствол дерева». Выглядеть он, по идее, должен был шикарно: продолговатый шоколадный торт с кофейным кремом и дуплом, наполненным орешками. Я очень старалась, чтобы оправдать свое происхождение от целой плеяды прекрасных кулинарок. Но все же первое творение пришлось выбросить и начать все сначала. И когда папа с криком «Что горит?» влетел среди ночи в кухню, то увидел меня в клубах дыма, по локти перемазанную в сгущенке, стоящую в луже из разбитых яиц. Надо мной висело плотное облако сахарной пудры, а на ресницах осело какао. Папа послал меня умываться и открыл форточку. Пока я умывалась и прокашливалась, он спасал мое творение: аккуратно сложил хоть подгорелые, но все же шоколадные коржи, затем, честно следуя инструкции, переслоил коржи кофейным кремом, вилкой провел по крему узоры, и торт стал действительно похож на ствол дерева. И наконец, он вырезал небольшое дупло и засыпал его орешками. И мы сразу сели пить чай. Среди ночи.

***
Несмотря на свои недостатки, я считалась положительным, не доставляющим особых хлопот ребенком, а брат — вредным и непослушным. Я тихо лежала на диване и читала книжки, а он в это время шастал по городу с какими-то неблагополучными друзьями и часто возвращался с фингалом под глазом. Я всегда звонила домой и сообщала, где нахожусь и во сколько вернусь, а также оставляла телефоны подруг или друзей, к которым шла в гости, чтобы мама не нервничала. А то она очень нервничала. А мой брат часто забывал позвонить. У мамы откуда-то была уверенность, что со мной ничего плохого не случится. Я даже так привыкла думать, что со мной ничего не случится плохого, потому что мама всегда знала что говорила. А насчет брата у нее такой уверенности не было, и каждый раз, когда он задерживался, воображение рисовало ей самые страшные картины. Она не ложилась спать, пока его не было дома, — стояла у окна и нервничала. А папа как раз спал, и совершенно не волновался: он полагал, что для мальчишки ненормально дома сидеть вечерами, и фингал под глазом считал делом житейским.

Когда мамы не стало, папа перестал спать и стал сам нервничать и смотреть в окно, выглядывая моего брата поздними вечерами, а потом ругать его за то, что поздно пришел и не удосужился позвонить. На вопрос, почему он вдруг начал нервничать, он ответил: «Потому что мамы нет, а кто-то же должен нервничать».

Мой брат был уже взрослым и даже женатым, но папа требовал, чтобы он ему звонил несколько раз в день и сообщал, что у него все в порядке. И мой брат наконец привык звонить и сообщать. А сейчас и папы нет, и брат стал звонить мне: «Все в порядке, я в дороге, задерживаюсь из-за траффика». — «Ну, вот хорошо, что позвонил, молодец. А то я нервничала». — «А чего ты нервничаешь?» И я сразу подумала: «Потому что папы нет, а кто-то же должен нервничать». Но вслух не сказала. Кто-то обязательно должен нервничать. Тогда с вами ничего не случится. Но все же не забудьте позвонить.

***