Ах какое это могло быть чудное утро, если бы не…

Веяло нежной весенней прохладой, майское солнце входили в летнюю силу, на подоконниках и балконах распускались цветы, но воздух… Воздух был пропитан тревогой. Детей на улицу не выпускали, муниципалитет и школы были закрыты, хотя многие магазины и мастерские работали, как обычно. На днях боши перешли границу и похоже, что война всё же пришла и на землю Франции. Бельгия пока сопротивляется, но Германия уже заняла и опять присоединила к себе Эльзас и все ожидали, что вот-вот боши войдут в Нанси. Напоминая майскую грозу, перекатывалась далёкая канонада, в голубой высоте то и дело, как бы постанывая, гудели самолёты, не поймёшь — может их, может французские. Никто не знал, что будет не только завтра, но даже через час. У газетных киосков толпились горожане, вслух читали утреннюю газету, обсуждали новости, строили прогнозы, спорили. Впрочем, большинство по поводу войны особого беспокойства не проявляло. Боши — хоть нация и задиристая, но культурная и большой беды от них не ждали. Можно приспособиться и под бошами жить. Не впервой.

Однако евреи Нанси думали иначе. Слухи из Германии, Австрии и Польши были тревожные. За последний год в город приехали несколько семей еврейских беженцев с востока. Они рассказывали ужасные вещи. По их словам, в Польше творилось что-то невероятное, этому верить не хотели, но всё же дыма без огня не бывает. Когда собрались в синагоге на вечернюю службу, ребе Aгонор сказал, что времени на молитву сегодня нет, всё слишком серьёзно и евреям надо немедленно уходить на юг. Когда боши войдут в город, вместе с ними войдёт беда. Все быстро разошлись по домам и стали собираться в путь.

К утру в доме доктора всё самое необходимое было упаковано в пять чемоданов — по одному на члена семьи. Доктор сказал, что билеты до Лиона уже куплены и поезд отходит ровно в полдень. Его жена и две дочки ходили из комнаты в комнату и поливали цветы в горшках, как будто уезжали всего на несколько дней. Доктор зашёл к соседу и отдал ему ключи, попросив присматривать за домом — кто знает, может война скоро кончится и семья вернётся назад. Вокзал был рядом, всего пять минут хода, а потому оставалось ещё немного времени проститься с соседями и друзьями.

Мишель, сын доктора, надел широкополую шляпу и выбежал из дома. Он пересёк улицу, перешёл через железнодорожные пути и направился к ферме, что была видна за дубовой рощицей. Вот уже почти год он подрабатывал у мсье Лабержа, местного селекционера. Старик хорошо относился к Мишелю. Ему импонировал его ум, трудолюбие и любознательность. Особенно был ему по душе талант Мишеля рисовать на него смешные и ужасно похожие шаржи и рассказывать еврейские анекдоты, запас которых у этого весёлого парня никогда не иссякал. Молодой человек нашёл селекционера в огороде, за домом, где тот сидел на скамеечке меж грядок и опускал в лунки рассаду своих знаменитых помидоров. Вот уже три года, когда приходило время сбора урожая, у этой фермы всегда толпились покупатели — таких вкусных и, что особенно удивительно, гигантских помидоров нигде в другом месте не то, что купить, даже увидеть было невозможно. Это был уникальный сорт, который Лаберж вывел, как он сам говорил, после полу-жизни опытов, замешанных на чёрной магии. Каждый помидор был невероятных размеров — величиной с небольшой арбуз и весил почти килограмм.

Мишель подошёл, снял шляпу и сказал:

— Мсье Лаберж, я пришёл проститься. Мы уезжаем.

— Мы это кто? Куда и зачем? — спросил старик, подняв голову и прищурив от солнца глаза.

— Мы все. Сначала в Лион, а потом наверное дальше на юг. Война. Моей семье опасно оставаться под бошами. Вы наверное слыхали, что они с нами делают.

— Да, сынок, говорят люди, — сказал старик, — Дело ваше, что я могу сказать? Так наверное лучше. Пусть поможет тебе Бог. Мне тебя будет не хватать.

— Вы только не болейте и ждите. Я вернусь. Ну, мне пора.

— Постой, — сказал старик, — я хочу тебе что-то дать. Подожди здесь, не уходи.

Он кряхтя поднялся со своей скамеечки и поковылял к дому. Через минуту вернулся и протянул Мишелю маленький жёлтый пакетик:

— Вот возьми. Это семена моих помидоров. Береги их. Я верю, они принесут тебе счастье.

2
Много лет назад я жил в Свердловске, работал в НИИ и в свободное время подрабатывал нештатным кино-корреспондентом на телевидении. Я снимал двух-минутные сюжеты для вечерних новостей. Как-то в самом конце декабря мне позвонил главный редактор новостей Лёня Коган и спросил:

— Ты можешь завтра поехать на поезде в Североуральск? Там живёт один интересный мужик, директор электростанции при которой он соорудил теплицу и творит в ней какие-то чудеса. Может получиться интересный сюжет. Новый год на носу, у нас все уже гуляют, и ни один мой оператор ехать так далеко не хочет. Может ты сгоняешь? А? Если рано выедешь, за день обернёшься. Снимешь, что там интересного и вечером — домой. Поезжай. Мы этому директору позвоним и он тебя там на вокзале встретит.

Я согласился и ранним утром сел в поезд и поехал снимать сюжет про теплицу. Когда поезд пришёл в Североуральск, был уже полдень. Я вышел на заснеженной станции и вытащил из вагона большую сумку с кинокамерой. Стоял трескучий мороз, по перрону крутила колючая метель и слабое северное солнце еле-еле просвечивало сквозь белую пелену. Ко мне сразу подошёл среднего роста мужчина лет пятидесяти и спросил с довольно заметным акцентом, который я сначала не смог распознать:

— Вы с телевидения? Меня зовут Михаил Эмильевич, я директор электростанции.

Я назвал себя, а потом добавил:

— Михаил Эмильевич, мне на студии сказали, что у вас тут есть интересная теплица. Я бы её снял сначала, а потом, если можно, ещё несколько кадров в самой электростанции. Давайте поедем туда пока светло, я к вам всего на пару часов, хотел бы сегодня вечером вернуться.

— Мы туда успеем, не спешите. Света внутри у нас сколько угодно. Электростанция, всё же. Так что об этом не беспокойтесь. Но вы ведь были часов пять в дороге, заедемте сначала ко мне домой, пообедаем. Жена моя наготовила много вещей вкусных, не пожалеете. А потом я вам всё покажу и будете снимать, что пожелаете. Успеете на шестичасовой поезд.

Уговаривать меня долго не пришлось. Погрузились в запорошенную снегом синюю «Волгу», директор соскрёб заледенелый снег с ветрового стекла, сел за руль и мы поехали к его дому. Пока ехали, я смотрел то в окно, то разглядывал его. Резкие черты, тонкий, чуть длинноватый нос, чёрные с сильной сединой волосы и глубокая складка меж бровей, как шрам от ножа. Складка была явно не наследственная — нажитая. Лицо аристократа, которое можно лишь унаследовать от длинной череды благородных предков. Интересные руки. Широкие ладони и тонкие, но на вид сильные пальцы, знающие физический труд. В этом северном городе, среди однообразия и унылости природы, плывущих мимо монотонных зданий, его лицо было как-то не на месте, не слишком вписывалось. У него был грамотный русский язык, но довольно заметный акцент. Он порой ставил ударения в словах неверно — на последнем слоге, и прилагательные у него иногда шли после существительных, напоминая старо-славянский язык. Я спросил, что это у него за акцент? Он улыбнулся и ответил: «Французский. Я там родился и до двадцати лет жил во Франции».

— Что же вас занесло сюда в эдакую северную глушь?

— Если вам интересно, могу рассказать. Попозже только. Впрочем, это не для телевидения, вам не позволят…

Машина остановилась у подъезда неожиданно красивого пятиэтажного дома с лепными украшениями по фасаду и большими окнами. Такие здания после войны строили на Урале военнопленные немцы. Во многих окнах моргали огнями новогодние ёлки. Директор припарковал машину прямо у подъезда, помог выгрузить мою тяжёлую сумку и по широкой и чистой лестнице мы поднялись на второй этаж, оставляя на ступенях снежные следы. Он отпёр дверь квартиры и мы зашли в длинный коридор его квартиры. Что сразу бросилось в глаза — огромная картина в золочёной раме вдоль всей коридорной стены, от пола до потолка. Что там изображено — сразу было не понять, если смотреть сбоку, вдоль полотна. Мы сняли пальто, из кухни в другом конце коридора вышла его жена, моложе Михаила Эмильевича лет на десять. Она вытерла руки полотенцем, пожала мне руку и сказала:

— Я Нина, с приездом. Проходите, обед готов.

Но сначала мне было интересно рассмотреть эту картину. Чтобы её лучше увидеть, я перешёл в гостиную, где у стены стояли сервант с посудой, книжный шкаф с множеством альбомов и был уже накрыт стол. Через распахнутую в коридор дверь я увидел, что эта огромная картина была «Последний день Помпеи» Карла Брюллова. Разумеется не оригинал, но великолепная копия маслом. Всё было так мастерски выписано, что казалось будто сочные краски пышут жаром Везувия — очень даже кстати после мороза и метели, с которых мы сюда пришли. По стенам гостиной тоже были развешены чудные копии. Там были «Возвращение Блудного Сына» Рембрандта, «Сикстинская Мадонна» Рафаэля и несколько других.

— Что это за картины? — спросил я хозяина, — откуда они, кто их рисовал?

— Это все мои работы. Я в свободное время делаю копии. Тут ведь у нас нет музеев, а меня тянет к живописи. Вот и пришлось перейти на самообслуживание.

— Но как же, чтобы написать копию нужно иметь перед глазами оригинал. Как вы это делаете?

— Вот мои оригиналы, — он снял с серванта пачку художественных открыток с репродукциями, — вот с этих открыток я и пишу…

Я снова подошёл к «Помпеям» и стал её рассматривать. Я прежде видел эту картину в Питере в Русском Музее, но тут было что-то другое. Чувствовалось в ней нечто неуловимо странное, в этой картине, но что именно, понять я пока не мог и попросил его дать мне открытку, с которой он писал. Я сравнивал, а хозяин дома стоял рядом и хитро на меня поглядывал. Всё было скопировано удивительно точно — цвет, одежды и складки на них, вздыбленные кони, огонь в небе и падающие статуи — все детали. Я всматривался, сравнивал, и довольно скоро заметил разницу. Лица! Лица были изменены. Персонажи у Брюллова, пожалуй за исключением старика-христианина в левой части картины, почти все были римские патриции с ухоженными и благородными лицами. Адское пламя неожиданно обрушилось на город и ужас близкого конца их поразил. А вот на копии, что сделал хозяин дома, это были совсем простые люди, с грубой и обветренной кожей. Не было в их измождённых лицах ничего от античного благородства и, что самое удивительное, не было в них испуга тем, что творилось вокруг. Они выражали покорность и боль, но не испуг и страх… Казалось, это была не копия, а совсем другая картина с тем же сюжетом.

— Ага, — радостно сказал Михаил Эмильевич, хлопнув в ладоши, — вы всё же заметили! Молодец, это не каждый видит. Мне не интересно просто копировать все детали, всегда тянет внести что-то своё. Эдакое нескромное желание стать соавтором с великими мастерами. Вот и здесь, я когда это рисовал, решил людей немножко изменить, хотел написать лица моих старых знакомых, вместе с которыми пришлось побывать если не в огненных, то в ледяных Помпеях. Впрочем, давайте за стол, еда стынет.

Мы сели за стол, хозяйка к нам присоединилась. Она с нежностью глядела на мужа, поглаживала его руку и подкладывала на наши тарелки плоды своего кулинарного труда. Всё было очень вкусно и элегантно оформлено. Артистический талант был у них обоих. Потом она встала, пошла на кухню и на большом блюде принесла оттуда два огромных помидора. В те годы на Урале и летом-то помидоры были в редкость, а зимой в декабре, они были совершенно не слыханы. И потом — их размер! Я сначала даже не понял, что эти огромные красные шары — помидоры, думал что она принесла какое-то новогоднее украшение из папье-маше. Было заметно, что произведённым эффектом хозяева ужасно довольны. Она нарезала один помидор и положила куски всем на тарелки:

— Это из нашей теплицы. На ТЭЦ много пара, его раньше наружу выпускали, а Мишель построил теплицу и теперь этот пар идёт туда. На улице мороз, а в теплице всегда тепло, как летом на юге. Светильники поставил — электричества ведь тоже на станции сколько угодно. Растёт всё просто замечательно. Свежие овощи у нас круглый год. А эти помидоры — гордость и любовь Мишеля, они ведь ему жизнь спасли. Он их сам выращивает, никому не доверяет. Одним таким помидором можно целую семью накормить. Урожай не такой уж большой, но на праздники по одному такому помидору получает каждый работник станции, и кое-что в нашу местную больницу отдаём. Вот и вам на тарелку попало. С наступающим вас!

Я извинился, вышел в коридор и вернулся с камерой, чтобы снять это невиданное в наших краях зрелище — огромные помидоры на декабрьском столе. А ещё мне не терпелось узнать побольше про этого удивительного человека из Франции, инженера и художника с проницательными глазами и огромными свежими помидорами посреди лютой зимы.

— Михаил Эмильевич, расскажите о себе, не для телевидения. Для меня, — попросил я, совершенно забыв про цель моего приезда в этот северный город.

Он налил всем по бокалу красного вина, мы чокнулись и он начал свой рассказ.

3
— Перед войной, я с отцом, матерью и двумя сестрами жил в Нанси. Это маленький городок на северо-востоке Франции. Дом был у нас просторный, с садом, недалеко от синагоги на Бульваре Жофр, в самом центре города. Отец был доктор, у него лечилась вся знать городская, даже сам мэр. Когда я кончал школу, то мечтал стать художником. Чтобы этому учиться, надо было ехать в город большой, Париж или Лион — у нас в Нанси не было училища для искусства. Отец хотел, чтобы я стал врачом, как он. Но мне это было неинтересно, я хотел только рисовать. Стал брать уроки живописи у местного портретиста и у меня неплохо получалось… Деньги у отца не хотел просить и чтобы платить за уроки стал подрабатывать у одного селекционера на ферме. Это было недалеко от нас, за вокзалом, и я туда ходил почти каждый день. Тот старик, фермер, вывел вот этот сорт томатов чудесных — больших, сочных и сладких.

В сороковом Германия напала на Францию. Боши подходили к городу и многие евреи стали уезжать на юг. Думали, что туда война не дойдёт. Мы тоже собрались ехать. Но уехали не все. Тех, кто остался, как наш ребе, убили. А те, кто уехали на юг, потом тоже погибли. Их из южной зоны Франции депортировали в Освенцим. Мне соседи из Нанси написали сюда, что из четырёх тысяч евреев нашего города после войны вернулись только двадцать два человека. Я вот не погиб, но тоже никогда не вернулся домой…

Когда мы собрались уезжать из города, тот старик-селекционер, у которого я работал, дал мне с собой немножко семян этих помидоров. Я от него побежал домой, но опоздал. По железной дороге уже пошли немецкие поезда и я не смог перейти через пути к дому. Боши вошли в город, по всем улицам двигались их машины и шли солдаты. Сразу стали ловить евреев, как будто других забот у них не было. Кто еврей, а кто нет — было ведь не видно, но некоторые горожане указывали на евреев. Меня тоже схватили и привели в муниципалитет. Там сидел мэр, тот самый, которого лечил мой отец. Мэр меня узнал и сказал немцу офицеру, который всё решал — вот этот еврей. Меня увели и заперли с другими в подвале. Моих родителей и сестёр я так никогда больше не видел. Мне потом написали, что их всех депортировали, куда точно — не знаю. В подвале были все молодые, как я. Сначала нас стали выводить делать грязную и тяжёлую работу, но через несколько дней заперли в товарный вагон и повезли в Германию.

Нас привезли в Дахау, это концлагерь около Мюнхена. Там мне выдали полосатую одежду лагерную и велели переодеться. Когда никто не видел, я пересыпал в карман семена этих помидоров. Нас часто обыскивали, но на зёрнышки в кармане никто внимание не обращал, думали — мусор, Так они всегда были при мне. В Дахау я был долго, наверное месяцев десять, нас заставляли строить дороги, как рабов в древнем Риме. А в сорок первом году сделали селекцию и всех, кто был из Франции, Бельгии и Голландии, посадили в вагоны и повезли дальше на восток. Сначала мы не знали куда, но потом один охранник, очень разговорчивый был, сказал, что везут в Польшу, в другой лагерь. Мы уже немного понимали по-немецки. Он шутил: «После лагеря польского вы станете свободными, вылетите оттуда, как дым в трубу». Конечно, мы этот смысл тогда понять не могли и не знали, что это совсем не шутка. Ехали медленно, подолгу стояли на станциях. Когда мы наконец приехали в Польшу, наш поезд остановился за городом Лодзь. Застряли там надолго, стояли несколько дней. Нас не кормили, только ведро воды в вагон приносили. По железной дороге всё время шли на восток поезда немецкие с солдатами и танками.

В один день охранник сказал, что Германия напала на Россию. Тогда я и мой друг бельгийский решили бежать. Станция, где стояли наши вагоны, была недалеко от леса, охраны было мало и мы ночью выломали доски в полу вагона, вылезли и побежали к лесу. Другие заключенные из вагона тоже побежали с нами, охрана увидела и стала стрелять, но в темноте мы смогли от них уйти. Наша группа добежала до леса и там мы спрятались. Раз боши воюют с Россией, то мы решили, что надо идти на восток, в Россию.

Не буду говорить, как мы добрались до границы, это другая история. Граница была фронтом, а фронт всё время уходил на восток. Но мы добрались. Там, на русской земле шёл бой. Мы спрятались в кустах и ждали ночи. Когда стало темно и бой затих, мы поползли в сторону Красной армии, пока не услышали голоса, говорили не по-немецки. Сначала думали, что это по-польски, мы тогда ведь не понимали, но потом заметили, как кто-то светит фонариком и стало видно, что это военная форма русская. Мы с моим другом бельгийцем подняли руки, вышли из-за кустов и крикнули «Камрад!». Тут эти русские солдаты закричали, на нас направили оружие, окружили, что-то спрашивали. Мы были в лагерной одежде полосатой и они на нас смотрели с удивлением, не понимали, кто мы такие. Один снял ремень, мне сзади завязали руки и увели в окоп. Там держали до рассвета, потом дали воды, посадили в грузовик и повезли в какой-то лес, где было много солдат. Меня завели в палатку большую, где стоял стол, у которого сидел хмурый офицер с двумя звёздочками на воротнике. Я потом узнал, что это был НКВД. Он что-то спросил, но я тогда ни одного слова по-русски не знал и сказал по-французски, что бежал из лагеря немецкого. Он не понял и стал на меня кричать. Я повторил это по-немецки и тут он меня ударил кулаком в ухо и крикнул: немецкий шпион!

Не буду говорить как меня допрашивали, били сильно. По-французски там никто не понимал, а по-немецки я и они говорили плохо. Они не знали, кто я такой, их злило, что они ничего не понимают, потому, наверное, и били. Меня переодели в русскую форму военную, но без погон и ремня, со следами крови, наверное от солдата убитого. Дали ботинки рваные. Я еле успел незаметно переложить семена в карман гимнастёрки. Потом меня отвезли на станцию, погрузили в вагон вместе с арестованными солдатами русскими и повезли на восток, дальше от фронта. Помню, меня это удивило — война с немцами, а арестованные солдаты все русские.

Ехали мы очень долго, нас всё время бомбили и обстреливали немецкие самолёты, но вагоны были заперты и нам не давали выйти. Когда прилетали самолёты, охрана разбегалась и пряталась за насыпью, а мы сидели в вагонах и смотрели через решётку в окне. Если бомба попадала в какой-то вагон и разбивала его, те заключённые русские, кто остался жив, оттуда разбегались. Так мы доехали до Урала, в Пермь. Меня и ещё несколько иностранцев привезли в тюрьму и там держали месяц, без допросов. Наконец меня вызвали к следователю, где была ещё молодая женщина-переводчик. Она плохо, но всё же говорила по-французски. Я всё про себя рассказал, следователь записал и меня увели. Через неделю он меня вызвал опять. Переводчицы там уже не было. Следователь велел мне подписать какую-то бумагу на русском языке. Как я потом узнал, мне дали 10 лет лагеря и пять лет ссылки, за шпионаж. Скоро после этого меня отправили по этапу на Колыму, в Дальлаг.

Когда мы после долгого этапа тяжёлого очень приехали в зону, нам велели всю одежду сдать на прожарку от вшей, всех постригли наголо, погнали в баню и выдали другую одежду лагерную. Я тогда очень за семена испугался, как же их уберечь? Придумал прятать во рту, под языком. Их даже при шмоне не находили. Когда в рот смотрели, видели во рту зёрнышки, и думали, что это остатки от еды. Но во рту держать можно только короткое время, чтобы слюной не набухли. Так я и делал, потом в карман клал.

Меня в лагере отправили на общие работы в шахту добывать оловянную руду. Там я и встретил тех, кого потом написал вот на этой картине. Конечно по памяти написал, но думаю, что похоже. Постепенно я стал говорить по-русски и лучше понимал этих людей. Это была тяжёлая школа. Лагерь человека выворачивает наизнанку — всё плохое и страшное, что скрыто внутри, выходит наружу. И всё хорошее тоже становится видно, но хорошего всегда меньше… Для зэка лагерь сначала чистилище, а потом ад. Но ад лагеря страшнее, чем у Данте. У него был ад, как кара за грехи, а здесь — кара за ничто. Работа была очень тяжёлая, вся ручная. Машин не было никаких, инструменты примитивные: кайло, тачка, лопата. Самое трудное время было утром, когда сонных на работу гнали — мороз страшный, ветер. Ватник от холода совсем не спасал. А под землёй в шахте было лучше, теплее и без ветра. Особенно плохо было зимой. Подъём — темно, на работу — темень, под землёй, само собой — всегда темно, ну и с работы в барак идём — тоже ночь. Пайка маленькая, только чтобы не умереть с голода. В Дахау и то кормили лучше. Норму не сделал, пайку урежут. Я совсем доходить стал и думал, всё — конец. Но как-то вечером на поверке после работы меня вызвал начальник и спрашивает:

— Вы, говорят, художником были? Можете к октябрьским праздникам оформление сделать на стройке?

Я, конечно, отвечаю:

— Могу, гражданин начальник, всё сделаю.

Там комбинат большой строили для переработки руды и при нём теплостанцию, ТЭЦ то есть. Меня с шахты сняли и на эту стройку отправили. А на ТЭЦ как раз пустили первый парогенератор от которого производили электричество. Пар отработанный выбрасывали наружу, что с ним делать? И тогда мне в голову идея пришла. Я когда плакаты нарисовал и их повесили, перед тем, как идти обратно в барак, подошёл к лейтенанту из ВОХРа и говорю:

— Гражданин начальник. Я на воле в теплице работал и это дело хорошо знаю. Если разрешите, вот тут при ТЭЦ теплицу могу соорудить и этот пар, что на улицу выбрасывается, для обогрева приспособить. Буду для вас овощи свежие выращивать. Огурцы могу растить и даже помидоры.

Он удивился и говорит, «Как же это тут на севере помидоры будут расти? Такого не бывает». Но всё же эта идея его заинтересовала, меня он с работ общих снял и оставил при ТЭЦ. Так я «придурком» стал. Если не знаете — этим словом у нас называли тех, кто был в обслуге, не на общих. Ну, например, работал в больничке, на кухне, или там сапожником. Я стал придурком тепличным. К этому времени у меня всего восемь семечек сохранилось. Я их в кружки алюминиевые рассадил. Очень волновался — вдруг не взойдут? Но четыре взошли. Mon Dieu, как я радовался, когда увидел первые травиночки зелёные! Я о них так заботился, как детей берёг! Дышать на рассаду боялся. Если не дадут урожая, отправят меня обратно на общие и тогда точно, конец мне будет.

Я ведь про теплицы тогда ничего не знал, но всё придумал, что нужно. Чертежи сделал. Понимал, что помидорам надо тепло и свет. Сначала теплицу маленькую построили, прямо в здании ТЭЦ, землю в мерзлоте нарубили, грядки сделали и самое главное — лампочки над грядками повесили, электричества ведь было сколько угодно, прямо там производили. Вот и стал я огородником при начальстве лагерном.

Подросла рассада, а тут и теплицу закончили. Я ростки в грядку пересадил. Скоро зацвели, а потом и плоды появились. В Нанси надо было три месяца, чтобы помидор дошёл до полного размера. А там, в теплице через три месяца они ещё совсем маленькие и зелёные были. Лейтенант приходил, удивлялся, что растут помидорчики и говорил: «Давай, рви их, уже готовы. В сапоге дозреют». Я просил: «Погодите ещё, гражданин начальник, на кусте должны дойти, сами же довольны будете». Он позволил и ещё через месяц, они действительно дозрели. Всё начальство приходило смотреть. Таких помидоров они никогда не видели. Когда урожай собрали, было десять плодов, забрали начальники их себе в семьи. У многих из них жёны и дети там были. Хоть пайки у них не зэковские, но тоже ведь на одних продуктах мороженых жили. Мне один помидор всё же оставили, на семена. Кроме помидоров — огурцы, свёклу и капусту растил. Семена овощей охранникам родственники с материка присылали. Очень начальству это нравилось. Витамины! Такого ни в одном лагере не было. По крайней мере, я не слыхал про теплицы в зоне.

Вскоре про мою теплицу доложили самому начальнику Дальстроя генералу Никишову. Был он там бог и царь. Его так и звали — Царь Никишов. Он не поверил и сам приехал посмотреть. Как теплицу мою увидел и помидоры попробовал, велел совсем большую теплицу строить на уже другой ТЭЦ, в самом Магадане, где он сам жил. Мне под начало ещё несколько зэков дали в помощники, сам я уж не управлялся. Я кормился, начальство кормил и потому выжил, благодаря вот этим помидорам. Спасибо тому фермеру из Нанси. Да, вот ещё интересная деталь — в 44-м году в Магадан с визитом приехал вице-президент американский, не помню его фамилию, с делегацией. Ему на стол мои помидоры огромные положили — он никак не мог поверить, что местные. Его тогда ко мне в теплицу привезли, чтобы показать, но меня оттуда убрали, боялись, что я могу что-то по-французски ему шепнуть и никто не поймёт. Вешали ведь ему лапшу на уши — говорили, что в Магадане все вольно-наёмные. Вместо меня и моих помощников переодели в рабочую форму вертухаев, как будто это они в теплице работают.

Ну, мы однако заговорились, пора и за дело, а то вы на обратный поезд не успеете.

4
Мы встали из-за стола, я попрощался с его женой, поблагодарил за обед, мы оделись и вышли на улицу. Было только три часа дня, но уже сумерки — север. Метель утихла и после сытного обеда казалось, что даже мороз стал мягче. Мы сели в машину и совсем быстро доехали до электростанции. Теплица была весьма внушительных размеров. Она примыкала снаружи к зданию ТЭЦ, но на обычную теплицу совсем была не похожа. Это был длинный деревянный барак без привычной стеклянной крыши. Михаил Эмильевич мне объяснил, что северное солнце слабое, даже летом, а зимой, считай, его вообще почти нет, так что от стеклянной крыши проку мало, даже вред — тепло быстрее уходит. Внутри барака было жарко и влажно, как в бане. Над грядками светили яркие лампы, заменяющие солнце. Вдоль стен шли толстые трубы, с которых капала вода. На земляном полу блестели лужи, отражая электрические солнца. Пугающе шипел пар. Огромные помидоры, поддерживаемые проволочными подпорками, висели на кустах в четыре ряда.

У меня сразу возникла проблема со съёмкой — в пропитанном влагой воздухе линзы в холодной кинокамере запотели и я не мог ничего снимать. Пришлось положить аппарат у тёплой трубы, чтобы прогрелся. Пока он напитывался теплом, директор провёл меня в ТЭЦ и мы поднялись наверх в кабинет начальника смены по металлической, грохочущей под нашими ногами, лестнице. Там мы уселись на диван и он продолжил свой рассказ.

— Я жил в лагере при теплице почти семь лет. В сорок восьмом генерала Никишова отправили в отставку, пришло новое начальство и не разобравшись, теплицу сломали. Начали всё менять, многих зэков раскидали по разным зонам, и меня перевели в другой лагерь, там же в Дальстрое. Но и в новом месте я тоже быстро наладил теплицу — разговоры про мои помидоры ходили по всем зонам и начальник здешнего лагеря, узнав, что я к нему попал, сам мне предложил построить теплицу. У меня уже семян было много, так, что эти помидоры опять меня спасали.

Из лагеря я вышел в пятьдесят первом, и определили мне отбывать ссылку вот здесь, в Североуральске. Мне уже тридцать лет было, вместе с германскими, одиннадцать лет в лагерях провёл. Но ещё молодой был и хотел учиться. По-русски я стал говорить совсем свободно и читал легко, вот только писал ещё плохо. Поступил в электро-технический техникум на отделение заочное, и стал работать в разных местах, где брали ссыльного. Конечно, никакой теплицы у меня уже не было и жилось в первые годы трудно и голодно. А семена всё время были со мной и чтобы не погибли я круглый год саженцы растил в комнате, которую снимал.

В пятьдесят четвёртом году у меня в жизни сразу четыре важных события случились: я на Нине женился, техникум закончил, мне ссылку отменили и вскоре полностью реабилитировали. Выдали паспорт, хотя я гражданства советского никогда не получал.

— Ну, а во Францию вы не хотели вернуться? — спросил я.

— Как не хотел? Я об этом с самого первого дня, ещё с Дахау, только и думал. Поэтому, как только меня здесь в КГБ вызвали и выдали бумагу о реабилитации, я сразу же заявление написал, что я французский гражданин и хочу вернуться на родину. Ждал ответа долго, а потом меня вызвали и сказали, что мой отъезд во Францию не в интересах государства и я теперь гражданин СССР, а не Франции. Вот так. Потом я ещё много раз писал заявления, чтобы отпустили, но мне всегда отвечали, что родственников там у меня нет, а потому мой отъезд «нецелесообразен».

Помидоры мы с Ниной продолжали дома выращивать все эти годы. Жили в коммуналке. Сделали там как бы крохотную теплицу в ящике у батареи под окном. Днём на подоконник выставляли. Нельзя было допустить, чтобы прервалась эта ниточка. Только света у нас было маловато, поэтому снимали недозревшие, зелёные, но всё равно большие. Потом они краснели в валенках. Когда нас звали в гости, на день рождения к друзьям или на праздники, мы всегда в подарок приносили один наш помидор большой. Все так были счастливы! Подарка лучшего никто не получал, север ведь. Поэтому нас стали часто в гости звать, ждали помидора нашего. Только было их у нас совсем мало — что там дома у батареи может вырасти! Но в городе все знали про наши помидоры. Года через три, меня вызвали к председателю горисполкома. Он мне говорит:

— Мы вам предлагаем должность зам-директора ТЭЦ. Вы там только постройте теплицу и растите для города свои томаты. Если что надо, сразу ко мне обращайтесь, исполком окажет всякое содействие в этом деле.

Он, конечно, имел в виду помидоры не для города, а для начальства городского. Я всё равно очень был рад. Опыт у меня уже был большой и, как видите, теплица получилась хорошая. Когда я потом закончил факультет энергетический и получил диплом инженера, назначили меня директором всей станции и даже вот квартиру большую дали в доме для начальства. У нас соседи все начальники — кто из горкома партии, кто из исполкома, и даже в соседнем подъезде начальник КГБ живёт. Отношения у меня с ним самые хорошие. Так что я сам стал теперь вроде большого начальника в городе. Ну вот, вы всё про меня теперь знаете…

Мы спустились вниз, в теплицу. Моя кинокамера уже отогрелась, я протёр объективы и за каких-то четверть часа отснял, что мне надо было для репортажа — всего-то две минуты экранного времени. Когда всё было закончено, мы опять уселись в «Волгу» и Михаил Эмильевич отвёз меня на вокзал, проводил до вагона и перед самым отходом поезда протянул мне большой бумажный пакет:

— Это вам, к новогоднему столу от меня и Нины помидоры. Дайте знать, когда меня по телевизору покажут. С Новым Годом!