15 ноября 2007 года сорокапятилетний Борис Лифштински встречал свой последний рассвет. Но он не знал об этом.
Лифштински лежал на широкой кровати, в своем доме в Нюмбрехте, что в Северной Вестфалии и думал о чашке утренного кофе, пропущенном телефонном звонке, неоплаченных счетах за газ и электричество. Это были первые мысли, которые посетили его в то утро. Обычные сигналы, пробуждавшие мозг и тело к действию и размышлениям.
Осень была на исходе. За окном солнце играло в прятки. Иногда моросил колючий серый дождь. Лифштинскому не нравились такие перемены в погоде. Он больше всего ценил определенность во всем, как, наверное, каждый человек не достигнувший ее. Но кто остановит дождь, кто обуздает ветер?
Поскольку долго лежать и думать не позволяло время, он поднялся, слегка размялся и пошел по старой истоптанной дорожке, ведущей на кухню. Ему предстоял путь в 14 метров. Он всегда очень медленно шел на кухню из спальни. И пока он шел, пока готовил себе завтрак, кофе, порцию таблеток и витаминов — мысли и разные вопросы продолжали вертеться в голове. Вспоминались какие-то отрывки разговоров, новостей, событий, которые он сразу старался делить на позитивные и негативные.
И каждое утро его мучил один и тот же вопрос, что сделать сначала — закурить первую сигарету или позавтракать. Это мучение наблюдалось уже двадцать с лишним лет, с тех пор как он стал дымить «по-взрослому». Чаще всего Лифштински все-таки не закуривал сигарету и мысленно хвалил себя за проявленную волю и стойкость. И при этом он никак не мог вспомнить, кто же дал ему в юности эту рекомендацию — не курить до еды.
Он вообще много чего не помнил. Не потому, что память была слабая, а потому что он не хотел помнить то, что доставляло ему массу неприятных ощущений. Еще на подступах некоторых воспоминаний он уже краснел и покрывался потом. Такие воспоминания он сразу же старался одним махом удалять, стирать из памяти.
Чаще всего это были фрагменты из детства. Отец бьющий наотмашь мать по щеке. Ее глаза и взгляд сломленной женщины. Лицо первого мертвого человека — соседа, выставленного в гробу перед подъездом дома. Первое желание дотронуться до девочки-одноклассницы. Известие о гибели брата в каком-то пионерском лагере. Велосипед, на котором он от горя и отчаяния разгоняется и падает в котлован. Глаза доктора-волшебника, который выводит его из мира тьмы в мир людей. Можно было, конечно, систематизировать то, что посещало его сознание, но он не хотел этим заниматься. Не хотел идти в глубь себя как горняк в шахту. Его ждали дела, работа, которые отвлекали и возвращали в реальность.
К этому времени кофе уже допивалось и раскрывался блокнот, который он вел педантично и ежедневно. В блокноте не было записей о каких-либо событиях, днях рождений близких или друзей. Только цифры и пояснения к ним. Эти записи он считал настоящей трагедией отдельно взятого человека, несравнимой с трагедиями Шекспира. Там присутствовали суммы приходов и расходов — от покупки моющих средств, до флакона духов для подруги, которую он считал самым важным персонажем в своей жизни.
Для Лифштинского подруга была доброй феей, которая могла в миг преобразить его полухолодный дом в теплое и светлое жилище, а кровать в остров райских игр и наслаждений. Ему очень нравилось то, что она легко исчезала и вновь появлялась по его желанию. Подруга же, молодая разведенная блондинка — терпела, ждала и верила, что рано или поздно, она навсегда останется жить в его доме. А Лифштински еще не был готов к тому, что сможет с кем-то делить путь в 14 метров из спальни на кухню и особенно к тому, что придется иметь дело с цифрами, связанными с ее жизнью.
В этом то и заключался весь трагизм, так как жизнь его последних двух десятилетий управлялась и регулировалась цифрами из блокнота. Ведь стоило ему захотеть рвануть, скажем в Лондон или на какие-нибудь Канары с Сейшелами, купить дорогой костюм или новый телевизор — как моментально перед глазами всплывали цифры, превращаясь в непреодолимую преграду. Они прекращали любое движение мысли, развитие иллюзии, приятных ощущений. Особенно ему были противны единицы, пятерки и нули — колья, серпы и пустота. Такая неубывающая, терзающая, безысходная пустота. Было ощущение, что эти цифры резали ему пальцы, входили внутрь, протыкали сердце, печень, мозг. К другим цифрам он относился более или менее спокойно и сколько не пытался, не мог объяснить себе, откуда появилось в нем это отношение к цифрам.
Он резко встал из-за стола. Посмотрел на неубранные чашку и тарелки с остатками завтрака. «Вернусь — уберу. А может все-таки переселить к себе добрую фею?», — подумал он привычно. Выходя из дома, Лифштински включил сигнализацию, запер дверь. Потом вышел во двор и завел мотор машины.
В то самое утро рабочие начали ремонт развязки на автобане ведущей в Бонн. И если бы Лифштински включил дорожное радио, если бы он снова не думал о прошлом, о цифрах, то может быть заметил на дороге запрещающий знак и предупредительный щит. Но этого не случилось и машина на полном ходу въехала в, стоящий сразу за поворотом, желтый грузовик ремонтников. Впрочем он был не первым в тот день, кто не заметил ни знака, ни щита. По пути в больницу Лифштински отчетливо понял, что тот доктор, который когда-то в детстве вырвал его из мира тьмы, уже не успеет вновь его спасти.
Не помню кто рассказывал после похорон, но почему-то на поминках чаще всего его друзья цитировали выписки из его блокнота. Назывались цифры и пояснения к ним. Его хвалили за аккуратность и педантичность в ведении главной книги его жизни — книги приходов и расходов.