Ты носила зелёную кофту и белый платочек.
Я на нём двадцать точек едва успевал насчитать,
но сбивался опять, и опять результат был неточен.
Мне тогда было семь или восемь. Серчал: ни черта
не выходит! «Побойся Христа, — ты, крестя, говорила. — 
Сохрани и помилуй, не ведает страха дитя!
Дай здоровья и силу ему!» До захода ярила
ты доила пятнистую Милу и, не кипятя,
совершенно живое, парное — в кувшин наливала.
Невозможно забыть тех ватрушек и вкус творога,
и урчащую морду, объевшуюся до отвала…
Пацаны, что прозвали тебя Костяная Нога,
были битыми больно, и я щеголял синяками.
«Городской, ерепенистый, — ты усмехалась. — Каков!»
Я пытался кататься на взрослой раздолбанной «Каме»,
под рубахой таскал синеглазый букет васильков,
оставлял втихаря у калитки соседской девчонке,
чьё клубничное имя ни разу я вслух не назвал.
Вспоминал, глядя в небо, как руки прозрачны и тонки,
и на мокром песке рисовал хворостиной овал, —
завиточки на лбу получались довольно похоже…
Возвращался в свою комнатёнку, боялся уснуть —
с потемневшей иконы суровый всевидящий Боже
навевал несусветную, странную, светлую жуть.
Перед сном перелистывал день, привыкая к соседству…

Он меня понимал. Я осмыслил потом, хороня
вместе с бабушкой детство, что ею завещан в наследство
мне судья и заступник с бессмертною верой в меня…