Кабы я в летах был француз и несложный малый,
поступил тогда бы я в няньки к себе, пожалуй.
Стал бы не Алёшею звать себя, а Евгешей.
Сделался бы рожею смирный туземный леший.
Был себе б за мать и отца, проявлял заботу
и водил гулять в летний сад, а не на работу.

Там деревьев двести, на каждом все ветки в птицах
и все птицы вместе щебечут о третьих лицах;

там все ножки мелкий размер компенсируют топотом
и меняют белки все шишки на фишки оптом;

мужики из пабов там ходят путями простыми
и встречают бабов, смотрящих, чтоб не простыли
их следы к весне, когда в лужах оттают жабы,
запоют, как некуда жить мужику без бабы;

там среди растений забудки и незабудки*;

там дежурный гений сидит в приворотной будке,
думает о смерти в контексте идеи времени;

там вращают черти своё колесо обозрения
и отважный каждый, кто сверху всё обозреет,
сразу ходит важный и с девушками борзеет;

и пейзаж гордится избранными местами;

и мы такой в двух лицах на лавке сидим.
Устали.

Там то день, то темень, то издали грюк трамвая.
Вся природа в теме, живая и неживая.
Возится природа не стиля, а текста ради,
так что время года без разницы в летнем саде,
лишь бы всё на деле гуляло, звало, галдело,
лишь бы мы сидели, глядели на это дело.

Но бывают в шуме моменты почти без гама
и во всём феншуе немножко иная гамма.
Те же ноты, те же обычные интервалы,
только воздух реже и тягости в звуке мало,
только радость ближе подсядет и дышит в ухо.

Посидит, подышит.

И дальше пошла движуха.