Мне уже всё равно, в синем небе я, в синем ли море,
Это сладкая ложь или привкус взаправдошно горек…
Мой единственный тезис едва ли сумеешь оспорить:
У «любить» и «терять» должен быть одинаковый корень.

Потому что они одинаково стынут и вязнут,
Остывая на пальцах, к губам прилипая бессвязно…
Синяки поцелуев лелея на сломе запястном,
Как молитву читаю про «больно — и значит прекрасно».

Раз нам больно, то мы, получается, всё ещё живы,
Но концовки про счастье бессовестно, знаешь ли, лживы,
Ведь на самом-то деле — от этого не отвертеться! —
Для хороших рассказов пригодно лишь битое сердце.

Лишь разбитое сердце. Из всяких там проб и ошибок
Нужно строить свой мир — кособокий, порою паршивый,
Нарочито неправильный, в горле хрипящий с утра,
С одинаковым корнем в «любить», «забывать», «умирать».

С одинаковым корнем в «держи меня за руку, крепче»
(потому что иначе — сорвусь, улечу, не замечу)
И «держись за меня» (потому что вдвоём будет легче).
Наползает на город изломанный вьюжащий вечер,

Фонари полыхают, как будто огни на болоте,
И на рёбрах, внутри, бахромой кумачовых полотен,
Вьётся что-то больное — и рвётся от счастья в лохмотья…
Мне не страшно.
Пускай что угодно приходит.

Я приму что угодно. Бессмысленно, небезопасно,
Между пальцев струящимся тёплым карминово-красным
(всё, дойдя до бумаги, становится равно чернильным).
Что меня не убьёт, то, как водится, сделает сильной.

Что меня не убьёт, то ещё пожалеет, похоже.
Мне к лицу что угодно: бессмертие, бред, бездорожье.
Двум смертям не бывать. От одной же сбежать невозможно.
Я смотрю на тебя —
И заходится сердце тревожно.

Я смотрю на тебя. В наладошечных линий узоре
Всё читаю одно (как кассеты встают на повторе):

Без разбитых сердец не бывает красивых историй.
У «любить» и «терять» должен быть одинаковый корень.

У «терять» и «любить»
должен быть
одинаковый
корень.