«Я больше не могу», — так иногда человек говорит.
Так сказал один мальчик, когда нас на первом курсе в колхоз послали, картошку собирать.
На месяц.
И условия были тяжелые, и работали по двенадцать часов в день, и падали от усталости — первокурсники философского факультета не очень выносливы. Все поголовно в очках, и довольно хлипкие. А этот мальчик был полный, румяный такой, кудрявый. Очень крупный. И хуже всех работал.
Начальники лагеря созвали собрание и стали его стыдить при всех. А он смотрел в пол и тихо говорил: «Я не могу больше»…
Его отругали, велели убираться домой и сказали, что исключат из студентов. И из комсомола. И он уехал домой, молчаливый и толстый. Очень румяный.
И дома через день умер. У него был порок сердца, о котором он ничего не сказал — хотел быть с ребятами. Познакомиться поближе: может, думал, что будут песни у костра или еще какая романтика…
Дружба и разговоры…
Он все детство проболел и, наверное, хотел быть с товарищами. Но не смог.
Он и пытался объяснить: мол, не могу больше!
Но все могли. И стыдили его. И выгнали вон. А он умер. Он был от болезни полный и румяный. А это всех еще больше злило.
И поэтому, если человек говорит: «не могу больше», — он правду говорит.
Он не может.
И не надо кричать на ребенка и заставлять его до ночи делать уроки. Или играть на пианино до упада. И мужу говорить: иди и зарабатывай! И старичку: почему, мол, медленно идете, мешаете? Иногда люди действительно что-то больше не могут делать.
Даже разговаривать или писать — по себе знаю. И принуждение может стать преступным, а указание на других, которые могут — только усугубит ситуацию.
Щадить надо друг друга. А то, что человек толстый и румяный — ровным счётом ничего не значит.
Если он не может чего-то…