Я родился с серебряной ложкой во рту,
Уверяют соседи меня вразнобой:
Оглашенный мой крик слышен был за версту,
И талы закачались над полой водой.

Улыбалась мне мать из-под теплой руки,
Ею хвастался дед, как снохой дорогой.
И качали отца моего мужики
За лихой, огневой, голубой самогон!

Только кто-то не пил на веселом пиру,
Только кто-то в свой рот даже рюмки не брал.
И в семнадцатый март на промозглом ветру
Потому, может, голос я свой потерял.

Не успел я потешить ни мать, ни отца.
Не допел, не дославил на свадьбах весны
Ни купца-молодца, казака-удальца,
Ни разбойничьи те, расписные челны.

В просторечии нашем — я просто охрип.
И не то чтобы петь вечера напролет —
Я стесняюсь при всех горячо говорить,
Опозорить боюсь старый, песенный род.

Что же делать теперь? Я молчать не могу,
Не хочу, не хочу в рот воды набирать.
Даже косы поют на рассветном лугу,
Даже травы, упав, не хотят умирать…

Все равно буду петь о раскосых дождях,
О глазах зазывных хуторских молодиц.
Будут зори расти, как хлебы на дрожжах,
Будут звезды лететь на покатый карниз.

Покорятся слова и мелодия мне,
Ведь недаром тогда, не с тяжелой руки,
Улыбалась мне мать наяву и во сне
И качали отца моего мужики!