его каждое слово звучит будто мертвой нотой,
в голове её булькает вязкой ячменной кашей,
восемь вечера, май, он вернется вот-вот с работы,
она ждет его, млея — ну, любит когда уставший.
впрочем, любит не меньше, когда он живой и бодрый,
острый, яростный, с виду мужчина — глаза мальчишки,
у него выпирают ключицы, слова и рёбра,
и вообще он совсем постаревший на двадцать с лишним.
а она — полнокровная, резвая сумасбродка,
на Ивана Купалу плескается голой в речке,
вместо ужина — сыр, сельдерей, банка Берна с водкой,
и ночная поездка с открытым окном по встречке.
они видятся редко, но издавна и подолгу,
в дни, когда на границе уборка и пересменка,
у него не сказать чтобы совесть и чувство долга,
так что ей остается не думать и жить моментом.
после третьего раза он спросит: ну, может, хватит?
она глянет зеленым (два ласковых светофора)
так, что он еще час прижимает её к кровати,
пока солнце напористо светит сквозь дырки в шторах.
всё никак не сойдутся, никак не слетятся в стаю,
и хоть с нею и близко, и бурно, и прикроватно,
он не любит ее. и она это точно знает,
и трясется от мысли, что скоро уезжать обратно
в заунывную данность отсутствия, в город писем,
проводов телефонных, больного пустого взгляда,
жутких пьянок, попыток не маяться, не зависеть —
это тянется, кажется, года четыре кряду.
с ним — как в детстве, как в песне, как жаркой погодой к морю,
вот и думай как дальше, с таким-то исходным кодом,
булка странного счастья с бессменным изюмом горя —
мы же любим без знания бродов соваться в воду.
и она уезжает. за летом приходит осень.
жизнь идёт своим ходом. увы, ничему не учит.
и она каждый раз обещает себе, что бросит.

и никак, всё никак не находит удобный случай.