А завтра я не иду на первое сентября. Потому что сын, мой глупый губастый сын с малиновыми, как у Гурвинека, ушами, вдруг сказал мне, что идти не надо. Днем раньше он отказался от совместной поездки в «твою старушачью Суздаль», и закрепил этот триумф возраста самостоятельной покупкой толстовки. Толстовка, конечно же, не нашлась в «вашем детском Детском мире», но зато сыскалась в некоей загадочной «мужской секции», и потому получилась желтая и огромная, рукава до колен. Он пришел ко мне в ней как веселая лопнувшая канарейка, и спросил правда ли красиво, и я сказала «очень», и не сказала «вот болван». Но самое тяжелое — я вот именно тогда поняла, что все изменилось — это игрушки. Две недели назад он позвонил, и попросил увезти на дачу все лишнее. Как может быть лишним Оптимус Прайм? Синий корпус, красные ноги, в каждой руке по бластеру — господи, его ведь было невозможно достать после премьеры. Скуби, Бен Тен, какой-то волосатый принц из французского мультика, прибор ночного видения, бесчисленные квадратики лего и серп Жнеца Смерти — здоровущий, с черепом на ручке — я сама ему завидовала, когда покупала. И теперь все это не нужно, все, вместе с Братцем Кроликом Гиляровского, и конструктором «собери луноход», потому зачем канарейке луноходы или уж тем более Кролик. Незачем. Если честно, мне думается, что в смене поколений самое неприятное — это вовсе не колючий подросток с которым полагается ругаться. Я не из тех кто устраивает ристалища из-за желтых толстовок, потому что к сожалению, или к счастью, жизнь показала мне, что бывают проблемы и непроблемы, и последних — большинство, и толстовка — одна из них. Самая неприятная часть этого периода — в том, что нужно «отпустить в мир», но при этом у тебя вовсе не линкор «Королева Елизавета». Ты, черт подери, отлично понимаешь, что открываешь форточку глупой канарейке с рукавами до пупа, которая даже эти самые рукава не умеет закатывать так, чтобы не сползали. И сейчас она полетит набивать то, что положено, а ты будешь на это смотреть, заранее зная исход большинства историй. Смотреть один, да. При этом как жить на дистанции — совершенно не ясно.
Впрочем, кое-что стало мне приоткрываться. Я ведь тоже чья-то канарейка. Мамина. И понятно, что по всем вопросам у нас разные мнения, а когда эти самые мнения пересекаются, начинается буря. С неделю назад ехала на дачу.
— Страшная гроза, Катька, пережди где-нибудь, не садись в такси.
Когда меня пугали грозы? По правде говоря — всегда, но после «пережди» я бы скорее откусила собственную задницу, чем осталась. Вышла из поезда в такой мрачный черный блин, похожий на тарелку из «Дня независимости» — град, дождь стеной, и все сверкает так, что каждый листочек видно. Да и не вышла, а выскочила, как ошпаренная, потому что страшно было невозможно: настоящий ураган. Бежала через мост железнодорожный, и всю дорогу про себя думала, что если подохну, то это будет очень глупая смерть. Но бежала, да. Потому что «пережди». Ввалилась в такси, дед сидит, крестится. Куда, говорит, дочка мы поедем — давай пересидим, ведь небо на землю падает.
Езжай, — отвечаю, — быстрее, неизвестно что дальше будет, вдруг хуже.
И действительно стало хуже. Между молниями даже секундочек не было — одни сплошные вспышки и гром. И вот едем, и понимаю я, что дачи закрыты на ворота, и что дед туда не проедет, а от ворот до дома мне метров 300, и ничегошеньки у меня нет — ни зонтика, ни мозгов. Тут мне совсем дурно становится — с ужасом сижу в этой тряской машине и думаю, как я сейчас выползу в эту жуть одна-одинешенька, в дырявых портках и рубахе в горох. И вот подъезжаем мы к воротам — а там мама. Белая как полотно, глаза как плошки. В руках — резиновые сапоги, дождевик и два зонта. Никого нет на улице, собаку бы плохую хозяин не выгнал, все сверкает, а она стоит, вода по плечам. И стоит, видимо, черт знает сколько, потому что дети ведь не имеют обыкновения отчитываться по телефону о визитах: приехала — и на том хорошо.
И, знаете, что я думаю? Думаю я, что вот в этом, наверное, и есть основная соль родительства — ненавязчиво болтаться с зонтиком в эпицентре канарейкиного пиздеца.
А больше я не думаю ничего. Толстовка — говно