.
Сельский фельдшер всхлипывала то ли от страха, то ли от волнения, и сбиваясь перечисляла лекарства, что ей удалось ввести. Нужно было принимать решение. Ребенок отравился таблетками, что были назначены кому-то из старших, для профилактики туберкулеза и теперь был в коме. Состояние критическое, в любой момент мог начаться отек мозга и … все.
- Я звонила в Тару, дежурному педиатру — советовалась, там сказали, что везти нельзя — нетранспортабелен — еще раз всхлипнула фельдшер, и вопросительно посмотрела на меня. Во взгляде отчетливо чувствовалось облегчение: мол, ты врач, тебе и решать.
Я думал. Фельдшер, что приехала со мной тоже смотрела на меня.
- Ну, что, Федоровна, добавим еще антидот и мочегонное и повезем!
- Так ведь говорят — нетранспортабелен.
- А если оставим здесь, он до утра точно не доживет, а потому надо везти!
«Хорошо бы как-нибудь повозить по нашим дорогам начальство», — думал я стараясь хоть как-то удержать крохотное тельце пятилетнего мальчишки на носилках, но на каждой кочке носилки подскакивали и внутри у меня опять все замирало от сострадания… Уже за деревней мы остановились, я выскочил из машины и набрал в шарф первого снега — положили на голову мальчишки — шанс, что холод задержит отек мозга. Я смотрел на медленно проплывающие километровые столбы и переживал, что еще далеко. Надо бы быстрее, но по такой дороге — быстрее не значит лучше для больного, хотя кто тут решит — что лучше, а что хуже!
Наконец показался Иртыш и переправа. Мы успели на паром и это здорово!
- Слышь, Николаич, — сказал водитель из кабины — неприятность у нас!
- Только не говори, что опять сломался! — умоляюще ответил ему я — нам пацана край довести надо…
- Не-е-т, только вот бензин кончился…
Машина уже по инерции, с горки, закатилась на паром и заглохла посредине.
Несколько секунд в машине стояла очень нехорошая тишина, потому что после такой вот тишины непременно случается какая-то гадость. И она случилась — у ребенка начались судороги…
- Что делать-то при таком свете, да на таких ручках разве венку найдешь! — в словах фельдшера мне отчетливо послышалась паника.
- Людмила Федоровна, набирайте «релашку» — чего-нибудь придумаем!
Наш водитель вышел из машины и обратился к коллегам:
- Мужики, дайте пару литров бензина, до больницы доехать!
- Ну, ты шустрый — тебе в больнице бензин на халяву дают, а мы покупаем — ответил кучерявый водитель «Нивы», и сплюнул.
- А ты спирта залей — он у вас тоже дармовой! — ухмыльнулся еще один шофер. Шутка понравилась многим — на пароме захохотали.
Паромщик, угрюмый, небритый мужик в фантастически грязном спасательном жилете лениво проходя мимо нашей машины и собирая плату за переправу, заглянул в окошко.
Некоторое время он совершенно обалдело смотрел на то, как я, прижимая трясущуюся в судорогах голову мальчишки, одной рукой, второй в какой-то совершенно невероятной позе вводил реланиум в крохотную, отчаянно пульсирующую венку на шее. Ее, эту венку я только что обнаружил, когда голова ребенка запрокинулась в судороге, и он весь изогнулся. Это была удача, потому что если сейчас судороги не снять, довезти его мы не успеем.
- Ребята, — обрел, наконец, дар речи паромщик — у них там пацан помирает… или помер уже!
В окне разом появилось несколько любопытствующих физиономий, и когда я вышел из вены, снаружи послышался гомон мужских голосов и металлический звук открываемой канистры. Кто-то кричал:
— Лей ровнее, чего у тебя руки-то трясутся!
— Чё ты вылупился — причаливай резвее!
— Ты лучше отъехивай давай, пусть первыми выезжают!
Наш Уазик удовлетворенно фыркнул и стал карабкаться на высокий берег, оставив за собой паром, и бурно обсуждающих увиденное водителей и пассажиров.
Я гладил ребенка по головке и приговаривал: «Ничего, парень, потерпи еще чуть-чуть — уже вон и больницу видно…» Конечно я знал, что он пока нас не слышит, но судорожный приступ мы сняли, и мне непременно хотелось что-то говорить.
Наверное, эти слова нужны были больше мне, чем мальчишке.