Сладостно тайные встречи Маяковского с Эльзой (сестра Лили) в пустой московской квартире оборвались семейной трагедией: 13 июня 1915 года в Малаховке умер Урий Александрович Каган. В те скорбные дни Эльза хотела обнять Елену Юльевну (мать) — та отстранилась: не могла простить ей ее любовных терзаний (Маяковский), когда умирал отец.
Лукавила ли Лиля, когда говорила Эльзе: «Какой-то там Маяковский»? Судя по ее позднейшим воспоминаниям, она и раньше не только слышала его имя, но и видела его несколько раз в Литературно-художественном кружке: членство отца позволяло и семье посещать это очень престижное в московской культурной среде место дискуссий, концертов и встреч. Кем могла она быть для него? Всего лишь одной из безликих… Сам он был уже знаменитым футуристом, снисходительно выслушивал мнения мэтров о своих скандальных стихах, не обращая внимания на клубную публику, к которой только и могла она тогда относиться. И, встретив ее раз или два, — в темноте, на скамейке, возле дачи, где умирал отец, — воспринял не как ЛИЛЮ, а всего лишь как «гувернершу» младшей сестры, мешающую их встречам.
До того дня, который станет, по признанию самого Маяковского, «радостнейшей датой» его жизни, оставались считанные недели. День этот настал, когда он пришел к Брикам.
После похорон отца Эльза приехала в Петроград погостить у сестры. Всерьез к Маяковскому Лиля не относилась: думала, что он один из тех графоманов, которых расплодилось тогда великое множество.
Настояла Эльза — на свою голову. Уговаривать Маяковского не пришлось — он готов был читать свои стихи всегда и везде.
Лиля потом вспоминала: «Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию. … Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями». Так впервые прозвучало у Бриков «Облако в штанах». «Мы подняли головы, — вспоминала Лиля, — и до конца не пускали глаз с невиданного чуда».
Эльза следила за реакцией. Осип был потрясен, Лиля онемела от неожиданности и восторга («Я потеряла дар речи» — так передавала она потом свое первое впечатление). Эльза торжествовала: «Ну, что Я вам говорила?!» Торжествовала она напрасно: «дар речи» потеряла не только Лиля.
Маяковский взял из рук Брика тетрадь с текстом поэмы, положил на стол, раскрыл на первой странице, спросил Лилю: «Можно посвятить вам?» И старательно вывел над заглавием: «Лиле Юрьевне Брик».

Другие поэты и раньше посвящали ей свои стихи: Константин Большаков, Михаил Кузмин. Но они просто не шли ни в какое сравнение. Впервые (потом это случится еще множество раз!) Лиля и Осип проявили присущее им, как оказалось, безошибочное чутье на талант. Тем паче — на гениальность. Лиле Юрьевне, а не Эльзе Юрьевне посвятил великий поэт великую свою поэму. В том, что она великая, сомнений у Лили не было… А Эльза сидела рядом, ей оставалось лишь наблюдать за тем, что происходит. За катастрофой, которую она сама же и вызвала…
Едва дождавшись утра, Маяковский помчался за город, в поселок Куоккала, к Корнею Чуковскому, своему тогдашнему покровителю, другу и конфиденту. Помчался сказать, что теперь для него начинается новая эра: он встретил ту единственную, без которой не мыслит себя самого. Ту, о которой не мог и мечтать…
Событие, перевернувшее всю его жизнь, свершилось. Но мужчиной Лилиной жизни — по крайней мере тогда — Маяковский не стал.
После смерти мужа Елена Юльевна сменила квартиру, переехав в Замоскворечье. Эльза жила вместе с ней, поступив на высшие строительные курсы при том самом архитектурном институте, в котором раньше училась Лиля. Отраженный свет тех отношений, которые установились между Лилей ii Маяковским, виден в первых письмах Эльзы к нему, написанных в сентябре 1915 года: два месяца после «радостнейшей» для Маяковского июльской даты Эльза не могла прийти в себя. Лиля приехала в Москву навестить мать, и между сестрами, вероятно, произошло объяснение, расставившее без обиняков все точки над «ё». Лишь тогда Эльза решилась наконец написать «милому Владимиру Владимировичу», отстраненно обращаясь к нему уже не только по отчеству, но еще и на «вы».
«Так жалко, что вы теперь чужой, — писала она, — что я вам теперь ни к чему… Как-то даже не верится, но так уж водится, что у нас с Лилей общих знакомых не бывает.
Ни за что не могла бы теперь с вами говорить, как прежде, вы меня теперь отчего-то страшно смущаете: буду краснеть, путаться в словах и будет неловко ужасно.
Если б вы знали, как жалко! Так я к вам привязалась, и вдруг— чужой…»
«В Москву не собираетесь?» — спросила все же в письме, отправленном вдогонку через две недели.
В Москву Маяковский собраться не мог: 19 сентября 1915 года его призвали на военную службу. Он обратился за помощью к Горькому, и тот, тоже влюбленный в его стихи, пустил в ход все свои связи. Поэта удалось устроить чертежником в ту самую автороту, где служил Осип Брик. Навещая мужа, Лиля одновременно навещала теперь и его.
Осип симулировал болезнь, его уложили в госпиталь, чтобы был поближе ;к дому. Дом и стал его госпиталем, где он проводил основное время. Маяковский тоже без малейших хлопот получал от начальства отпуск. Вместе с ним зачастили к Брикам его друзья: уже заявившие о себе в литературе Велемир Хлебников, Василий Каменский, Борис Пастернак, Давид Бурлюк, Виктор Шкловский, Николай Асеев, филологи Роман Якобсон, Борис Эйхенбаум…
Жизнь в доме Бриков сделала крутой поворот. Еще совсем недавно Осип готовился стать криминалистом (его научный руководитель Михаил Гернет станет впоследствии видным советским ученым и удостоится Сталинской премии за «Историю царской тюрьмы»), писал работу об одиночном заключении, о том, как влияет оно на душу преступника. Занимался судьбой проституток, ходил на бульвар, вел с ними задушевные беседы и бесплатно защищал при конфликтах с полицией, ничего не требуя взамен. Растроганные проститутки прозвали его «блядским папашей». Потом перешел на коммерцию, помогая отцу в разных юридических сделках. Оказалось, что истинное его призвание совершенно в другом: язык, лингвистика, литература. Влюбившись с первого взгляда в Маяковского и в его поэму, Осип издал «Облако в штанах» тиражом в тысячу с небольшим экземпляров — даже сейчас для стихов начинающего поэта это очень большая цифра…
В двухкомнатной квартирке, сколь ни была она тесна, всегда находилось место для ночлега друзей, накрытый стол ждал гостей круглые сутки, самовар приносили и уносили. Шли бурные литературные споры. Трудно было поверить, что идет война и где-то совсем рядом сотни, а может быть, тысячи людей гибнут ежедневно…
Прийти в этот дом, который сплетники, пошляки и брюзги много позже окрестят почему-то «салоном», мог любой, кто хотел РАЗГОВАРИВАТЬ. Не болтать, не трепаться, а свободно делиться мыслями. Судить о вопросах, которые были интересны для всех. И конечно, читать стихи. К стене прикрепили огромный лист белой бумаги, каждый гость должен был что-нибудь на нем написать. Непременно о Лиле. Только о ней. В стихах или в прозе. Коротко или длинно. Но — написать. Исключение составлял лишь сам Маяковский. Ибо то, что он ей посвящал, на стенном листе не умещалось. Поэма «Флейта-позвоночник» была написана в октябре — ноябре. Тогда она называлась иначе: «Стихи ей». И это название говорило само за себя.
Судя по стихам, которые Маяковский написал в это время и которые посвятил Лиле, да и по дошедшим до нас свидетельствам современников, отношения между ними складывались совсем не просто. Трудно, мучительно — если точнее. Никакого «брака втроем» — ни в обывательском, ни в каком-либо ином смысле — тогда еще не было и в помине. Безусловного ответного чувства, кроме разве что неподдельного восхищения талантом, Маяковский у Лили не вызвал. Прежние любовные линии — у каждого свои — не оборвались, и это, скорей всего, позволило совсем уже было приунывшей Эльзе реанимировать свои надежды.
Стремясь скрасить свое одиночество и как-то защититься от охватившего ее чувства обреченности, она завязывала разные полулюбовные знакомства, которые не приносили никакого успокоения, а лишь еще больше усугубляли драму. Лишь много позже, летом 1916 года, Эльза «закрутит любовь» с молодым лингвистом Романом Якобсоном — его семья и семья Каганов дружили давно и мечтали породниться домами. Якобсон называл ее «Земляничка» и настойчиво звал замуж.
Но это будет тогда, когда на Маяковском придется поставить крест. Пока же рана еще не зажила и надежда еще не ушла. Любое известие о том, что у Лили с Маяковским не все получается «гладко», возвращало к мысли о возможном реванше. Мысль эта становилась все более навязчивой, потому что из Петрограда приходили вести не столько о бурно развивающемся романе, сколько о размолвках и недоразумениях: отношения между Лилей и Маяковским были настолько запутаны, что в них, наверное, не могли еще разобраться и сами «стороны» пресловутого «треугольника».
Влияние Лили на Маяковского было, конечно, огромным. Она заставила прежде всего сменить порченые, гнилые зубы на вставные — жемчужнобелые, и это изменило его. Она Маяковского «остригла, приодела, — свидетельствовал Виктор Шкловский. — Он начал носить тяжелую палку». В его rapдеробе появился даже галстук, чего никогда не было прежде.
Однако дальше этого, похоже, дело не шло. Лиля держала поэта на расстоянии. Она и Осип продолжали жить вместе, но это был союз друзей, а не супругов. Есть свидетельства — возможно, недостоверные, возможно, имеющие под собой какую-то почву, но сильно обогащенную фантазией рассказчиков, — что случались в их союзе, и как раз в эту пору, нешуточные ссоры.
«Мы любили тогда только стихи, — много позже писала Лиля. — Я знала все Володины стихи наизусть, а Ося совсем влип в них». Летом 1916-го Маяковский читал Лиле свою новую поэму (большое стихотворение?) «Дон-Жуан», ей, естественно, посвященную. Прочитал только Лиле — на улице, на ходу. И, увидев ее реакцию, туг же изорвал в клочья: не хотел оставлять свидетельство того смятения, в котором тогда находился. Об этом говорит содержание поэмы — о нем известно только со слов Лили: «Опять про несчастную любовь».
Отношения его с Лилей становились все более сложными и даже загадочными: иногда казалось, что взаимное чувство связывает эту пару все больше и больше, иногда, наоборот, — что разрыв между ними все глубже и глубже. Осип смотрел на их странный роман не с позиций ревнивого мужа, а доброго друга; он, похоже, влюбился в Маяковского куда более пылко, чем Лиля.
Не было такого ее желания, которое Маяковский не мог бы исполнить. Лилина просьба, даже самая пустяковая, означала приказ. Он давно мечтал побывать у Александра Блока — и, как назло, получил приглашение в день Лилиных именин. Разрешение было дано, но с условием не опаздывать к ужину (еще бы: Лиля готовит блины!) и взять у Блока автограф. Первое не обсуждалось: он и сам бы примчался задолго до срока, который ему указали. Второе смущало: придется Блока просить.
Просить, однако, ни о чем не пришлось — Блок вызвался сам подарить ему книгу. Снял с полки, раскрыл титульный лист, сел и надолго задумался. Маяковский не смел нарушить его молчание — лишь безуспешно разглядывал циферблат часов. Бремя шло, он безбожно опаздывал. Приготовил покаянную речь, произносить ее не пришлось: Лиля его простила. Ведь он как-никак вернулся с автографом! На подаренной книге Блок написал: «Владимиру Маяковскому, о котором в последнее Бремя я так много думаю».
Лиля тоже думала. И тоже — о нем. И тоже — много. Никак не могла определить характер их отношений. Наверное, ближе всех к истине Инна Гене и Василий Васильевич Катанян. Они считают, что Лиля любила только Осипа, который ее не любил; Маяковский — только Лилю, которая, увы, не любила его; и наконец, все трое не могли жить друг без друга. Сама Лиля, как, впрочем, и Осип, про свои чувства всегда утверждала иное, но со стороны, пожалуй, виднее. Во всяком случае, тупик, в котором все они оказались, свидетельствует о том, что дело было отнюдь не в какой-то «проверке чувств», на чем настаивала Лиля, отвергая «агрессию» ошалело влюбившегося поэта. Просто она все еще не могла принять для себя никакого решения. Это измотало вконец Маяковского и еще больше усугубило драму ее сестры.
Ни завязавшиеся и становившиеся все более тесными отношения с Якобсоном, ни попытки других претендентов привлечь к себе ее внимание не залечили душевную рану Эльзы и не вытеснили Маяковского из ее сердца. Могла ли Лиля не знать, что вольно или невольно обрекает на страдания родную сестру? К страстям не приложимы ни логика, ни благородство, ни здравый смысл. Но была ли, собственно, страсть с ее стороны?
Ситуация складывалась совершенно абсурдная: держа Маяковского на расстоянии и не допуская его до себя, она вместе с тем разрушала мосты, которые связывали с ним Эльзу. Он ощущал над собой безграничную Лилину власть, ненавидел эту зависимость и был ею счастлив. А в Эльзе снова проснулась надежда. Через год после того, когда казалось, что все уже кончено, возобновилась их переписка. Эльза снова сменила холодное «вы» на привычное «ты», отказалась обращаться к нему по отчеству, и одним уже этим символический возврат к старому вроде бы состоялся.
«Кто мне мил, тому я не мила, и наоборот, — прямодушно признавалась она Маяковскому. — Уже отчаялась в возможности, что будет по-другому, но это совершенно не важно». И сразу же горькое признание: «Летом я было травиться собралась: чем больше времени проходило с тех проклятых дней, тем мне становилось тяжелее, бывало невыносимо».
О каких днях шла речь, адресат знал без пояснений: о тех, что стали «радостнейшей датой» для него, поворотным пунктом в жизни— для Лили. И проклятием — для Эльзы. «Очень хочется тебя повидать. А ты не приедешь?» Приехать он не мог, даже если бы и хотел: мешала военная служба. Впрочем, кажется, он захотел! Захотел снова увидеть ее…
Отношения Маяковского с Лилей, похоже, заходили в тупик: ни туда, ни обратно. Настроение было мрачное, хотя уже началось триумфальное признание его как поэта. Брик не только издавал на свои деньги его стихи, но и платил вполне приличную сумму за строчку. Вышла богохульная поэма «Флейта-позвоночник» с посвящением Лиле: «…на цепь нацарапаю имя Лилино и цепь исцелую во мраке каторги». Образ кандальной цепи, на которой его держала любимая женщина, говорит сам за себя. «Сердце обокравшая, / всего его лишив, / вымучившая душу в бреду мою» — вот как отзывается он о той, кому посвятил свою поэму. Лиля не возражала, а поэму — с полным на то основанием — называла гениальной.
В журналах печатались его стихи. Сборник «Простое как мычание» выпустило горьковское издательство «Парус». Горьковский же журнал «Летопись» принял к печати поэму «Война и мир», которую не пропустила цензура, но на чтениях в том кругу, который был Маяковскому дорог, поэма имела шумный успех. Словом, в творческом отношении дела шли хорошо.
И только с Лилей все было запутано в такой узел, который он не мог развязать. Эльза казалась спасительным якорем. Он позвал ее снова.
Жизнь в петроградской квартире меж тем била ключом. Эпохальные политические события воспринимались на улице Жуковского прежде всего как свобода для творчества, как освобождение от цензурных тисков, как дорога в большую литературу, открытая теперь для «левых» течении. На волне всеобщего энтузиазма именно в тесной квартирке Бриков— весной 1917-го, на масленицу, под блины (со сметаной, а то и с икрой: ведь продукты еще не исчезли) — родился прославленный ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического языка). Так, вместе со Шкловским, Эйхенбаумом и Якобсоном в дом Бриков вошел не ставший еще знаменитым прозаиком молодой литературовед Юрий Тынянов. Тогда же в квартире Бриков зародилась идея, которая сразу и была осуществлена: группа писателей, артистов, художников объединилась в Левый блок Союза деятелей искусства. Кроме Осипа туда вошли Маяковский, Шкловский, режиссер Всеволод Мейерхольд, художник Владимир Татлин и еще много других, чьим именам суждено пережить свое время.
Имени Лили пока еще не было среди них: чуть позже она войдет в этот круг не в качестве жены Оси и не в качестве подруги Володи, а совершенно самостоятельно — как Лиля Брик. И в этом, пожалуй, нет натяжки: она была участником всех дискуссий, всех обсуждений, всех издательских начинаний, участником, чьим мнением не пренебрегали, с которым считались.
Отнюдь не восторженно относившийся к ней Поэт Николай Асеев признавал впоследствии, что Лиля умела «убедить и озадачить никогда не слышанным мнением, собственным, не с улицы пришедшим, не занятым у авторитетов». Сама она — и тогда, и потом — старательно оставляла в тени свое личное участие. «Филологи собирались у нас, — вспоминала Лиля годы спустя. — Разобрали темы, написали статьи. Статьи читались вслух, обсуждались. Брик издал первый «Сборник по теории поэтического языка». К этому сухому перечислению можно добавить: и в «разборе» тем, и в их обсуждении, и в издании сборника сама она играла отнюдь не последнюю роль. К этому времени относится и первое прямое ее соучастие в делах Маяковского: она помогала ему делать агитлубки для горьковского издательства «Парус».
Маяковский уже не нуждался в Брике-издателе: его стали печатать охотно и много. В частности, тот же «Парус» — другое горьковское издание, — начавшая выходить в апреле 1917 года газета «Новая жизнь». Там было, в частности, напечатано новое его стихотворение «Революция», посвященное Лиле.
Двухкомнатная петроградская квартирка Бриков уже не могла вместить всех друзей. Для многолюдных заседаний, которые там происходили, не хватало места. По счастью, в том же доме, только несколькими этажами ниже, освободилась шестикомнатная квартира, и Брики, не очень стесненные тогда в средствах, переехали туда. Сборища стали еще более многолюдными и еще более шумными, хотя мебели не прибавилось и комнаты были наполовину пусты.
В жизнь Маяковского этот переезд не внес существенных бытовых перемен. В историческую ночь на 25 октября 1917 года он был в Смольном институте, где заседал «штаб революции». А на Жуковской тем временем, как всегда по вечерам, играли в карты, на этот раз в «тетку» — забытую теперь игру, где проигрывает тот, у кого набралось больше взяток. Вместо Маяковского азартно играл Горький, тоже не чуждый таких развлечений, — он зашел сюда «на огонек». Здесь, в доме Бриков, и встретил переворот, услышав глухой выстрел крейсера «Аврора» и не придав ему, как почти все петроградцы, никакого значения: тогда повсюду стреляли.
Каноническая советская модель, согласно которой Маяковский с первого же дня революции безоговорочно поддержал большевиков, не соответствует истине. С их «культурной программой», изложенной наркомом Луначарским, он разошелся и уехал из столицы в Москву, чтобы «напрямую говорить с народом» на своих поэтических вечерах. Брик пошел еще дальше, опубликовав резкую статью в «Новой жизни»: «Если предоставить ;большевикам; свободно хозяйничать в области культурыто получится нечто, ничего общего с культурой не имеющее». В той же статье он призывал защищать культуру от «большевистского вандализма».

Оберегая его покой и не желая самой выглядеть, по меньшей мере, двусмысленно, Лиля не писала ему о разыгравшейся тогда гнусной истории, незаслуженно бросившей пятно на его честь. Блистательный литературный критик и эссеист, признанный эталоном интеллигентности в русской литературе XX века, Корней Чуковский ни за что ни про что оклеветал Маяковского, которого имел все основания считать своим другом. По причине, которая до сих пор никому не известна: он насплетничал Горькому, будто Маяковский не просто обесчестил чистую и невинную девушку, но и заразил ее сифилисом, подцепив, стало быть, эту постыдную болезнь у жриц свободной любви. Сифилис тогда считался исключительной «привилегией» проституток.
Жертвой Маяковского, по версии его «друга», стала Соня Шемардина (Сонка), у которой был нешуточный роман с Чуковским, водившим ее на разные литературные вечера. На одном из них, еще осенью 1913 года, он познакомил ее с Маяковским, и Сонка, признававшаяся впоследствии, что очень любила Чуковского, очертя голову «втюрилась в футуриста». Итогом этого мимолетного, но оставившего след и в жизни Маяковского, и в его поэзии романа (в первом варианте четвертой главы «Облака в штанах» Сонка фигурировала под своим подлинным именем) был очень мучительный, поздний аборт, навязанный и устроенный непрошеными «спасателями», и разрыв отношений, которые, вероятно, завершились бы тем же и без столь драматичных последствий.
О своих злоключениях Сонка честно поведала Корнею Чуковскому, уязвленному ее «изменой» и, разумеется, затаившему обиду на своего счастливого соперника. «Завершение „исповеди“, — вспоминала впоследствии Сонка, — было в Куоккале, в дачной бане Чуковского. Домой меня нельзя было пригласить из-за Марии Борисовны жены. Хорошо, что баня в этот день топилась. Он принес туда свечу, хлеба и колбасы и взял слово, что с Маяковским я больше встречаться не буду, наговорив мне всяческих ужасов о нем». Произошло все в январе 1914 года. После этого Маяковский десятки раз бывал у Чуковского в той же Куоккале на правах близкого друга, подолгу живал у него, оставил ему множество своих рисунков тушью и карандашом, равно как и стихотворных экспромтов, выслушивал восторженные слова хозяина о себе и своих стихах.
Что побудило Чуковского ровно четыре года спустя — ни с того ни с сего — трансформировать исповедь в сплетню, сославшись на рассказ неведомого врача, и отправиться с ней к Горькому, уже ставшему в то время влиятельной фигурой при захвативших власть большевиках? Держать язык за зубами Горький никогда не умел: прежде всего он поспешил обрадовать пикантной новостью наркома просвещения Луначарского. Потом с его же легкой руки сплетня пошла гулять по всему Петрограду. Дошла и до Лили, в доме которой он так любил чаевничать и предаваться картежной игре. Лиля всегда была человеком не рефлексий, а действий. Она тотчас отправилась к Горькому, прихватив с собой как свидетеля Виктора Шкловского, и потребовала объяснений.
Горький «стучал пальцами по столу, — вспоминал впоследствии Шкловский, — говорил: „Не знаю, не знаю, мне сказал очень серьезный товарищ. Я вам узнаю его адрес“. Л. Брик смотрела на Горького, яростно улыбаясь». Лиля ничего не оставляла на полпути. Чтобы их разговор имел документальное подтверждение, она не ограничилась личной встречей и написала Горькому письмо, пожелав получить на него письменный же ответ. Вот это письмо, впервые опубликованное виднейшим шведским славистом Бенгтом Янгфельдтом, которому принадлежит честь и первой публикации всей переписки между Маяковским и Лилей.
«Алексей Максимович, очень прошу вас сообщить мне адрес того человека в Москве, у которого Di, i хотели узнать адрес доктора. А сегодня еду в Москву с тем, чтобы окончательно выяснить все обстоятельства дела. Откладывать считаю невозможным. Л. Брик».
Горький отметил прямо на том же письме — словно наложил резолюцию: «Я не мог еще узнать ни имени, ни адреса доктора, ибо лицо, которое могло бы сообщить мне это, выехало на Украину с официальными поручениями. Алексей Пешков».
Никакой дальнейшей переписки между ними не было, и вообще на том эта постыдная история прекратилась. В Москву «выяснять все обстоятельства дела» Лиля, разумеется, не поехала. И по горячим следам ничего Маяковскому не сообщила. Бывшие его друзья— и Горький, и Чуковский— превратились во врагов. Зачем и кому это было нужно, вряд ли кто-нибудь сумеет понять. Но самое важное в этой истории — открытая позиция Лили. Ведь ясно же, что принять столь деятельное и энергичное участие в выяснении интимнейших и крайне щекотливых деталей мог позволить себе лишь человек, не скрывающий своей личной причастности именно к этой стороне жизни оклеветанного молвой человека. По нравам и традициям не только тогдашнего времени это могла позволить себе жена. Только жена, и никто больше,
Маяковский в это время замялся непривычной для себя работой, которой очень увлекся. По заказу кинофирмы «Нептун» он сделал сценарий игрового фильма — экранизацию романа Джека Лондона «Мартин Иден» (фильм назывался «Не для денег родившийся»), сам и сыграл главную роль. Заказчику (продюсеру, выражаясь современным языком) он так понравился в качестве артиста, что тот пригласил его еще на одну картину.
В спешке фильм снимали безо всякого сценария, по мотивам сентиментальной повести итальянского писателя-социалиста Эдмондо Де Амичиса («Учительница рабочих»), а название фильма, благодаря Маяковскому, вошло в историю: «Барышня и хулиган». Об этом приметном событии в своей жизни Лиле он написал как о чем-то совсем пустяковом: «Единственное развлечение (и то хочется, чтоб ты видела, тебе будет страшно весело). Играю в кинемо. Роль главная».
Лиля знала, как надо себя вести с влюбленными, которые вдруг стали отбиваться от рук. Она не писали Маяковскому целый месяц, и это, конечно, сразу же дало результат. «Не забывай, что кроме тебя мне ничего не нужно и не интересно, — писал ей Маяковский, — Люблю тебя». И в свою очередь, тоже зная слабости женского сердца, попытался разжалобить: «Ложусь на операцию. Режут нос и горло». Операция, к счастью, была чепуховой, но только ли поэтому Лиля не проявила ни малейшей тревоги? «После операции, — весьма спокойно откликнулась она, — если будешь здоров и будет желание — приезжай погостить. Жить будешь у нас».
Письмо жестокое, несмотря на неизменное «обнимаю, детынька моя», и даже «целую». Каждое слово подобрано точно и читалось адресатом именно так, как того желала Лиля. «Приезжай погостить», — пишут только чужому. «Жить будешь у нас», — значит НАШ с Осей дом — это не ТВОЙ дом. Поэтому другая строка из того же письма — «Ужасно скучаю по тебе и хочу тебя видеть» — звучала в этом контексте довольно фальшиво. И, хватаясь за соломинку, Маяковский нашел безошибочно точный ход: «…Хотелось бы сняться с тобой в кино. Сделал бы для тебя сценарий».
Вот на это предложение Лиля откликнулась без промедлений. И вполне деловито: «Милый Володенька, пожалуйста, детка, напиши сценарий для нас с гобой и постарайся устроить так, чтобы через неделю или две можно было его разыграть. Я тогда специально для этого приеду в Москву. Ужасно хочется сняться с тобой в одной картине». Могла бы, кажется, и без дела приехать в Москву, узнав или заподозрив, что любимый человек «живет с какой-то женщиной». Но в таком порыве, естественном для любящей подруги, надобности не видела. Маяковский понял и это.
За сценарий для них двоих Маяковский взялся сразу же. И потратил на эту работу всего одну или две недели. Для Лили была им придумана роль балерины, для него самого — роль художника. О том, что начинаются съемки картины под названием «Закованная фильмой», сообщили газеты. Не преминули добавить— может быть, с умыслом, а может, и без оного, — что Лиля приезжает в Москву вместе с Осипом.
.В отношениях между Лилей и Маяковским установилось непреложное правило: если о своих дежурных увлечениях, сколь бы далеко они ни зашли, он сам ничего не рассказывает, значит, их незачем принимать всерьез?
«Я влюбилась в Володю сразу, — рассказывала Л. Ю. Брик, — можно сказать, моментально, как только он начал читать у нас свою поэму. „Облако в штанах“, вы знаете… Он ее посвятил мне, вы это, конечно, знаете тоже. Полюбила его сразу и навсегда. И он меня тоже, но у него и любовь, и вообще, что бы он ни делал, было мощным, огромным, шумным. И чувства были огромными. Иначе он не умел. Поэтому со стороны кажется, что он любил меня больше, чем я его. Но как это измерить — больше, меньше? На каких весах? На какой счетной линейке? Любовь к нему я пронесла через всю жизнь. Он был для меня… Как бы вам это объяснить? Истинный свет в окне».

Лиля «была для меня, не „простой смертной“, — она казалась человеком с другой планеты, ни на кого не похожей: ни лукавства, ни притворства, всегда сама собой», Эти слова принадлежат одной из лучших переводчиц западной литературы на русский язык Рите Райт, утверждавшей, что Маяковский горячо симпатизировал ей именно за то, что она поняла и полюбила Лилю. Скорее всего, так оно и было.
Его отношение к Лиле характеризует и свидетельство Виктора Шкловского. Однажды, вспоминал он, Маяковский был с Лилей в кафе «Привал комедиантов». Уходя, Лиля забыла сумочку, и Маяковский вернулся за ней. Поблизости сидела другая знаменитая женщина тех революционных лет — журналистка Лариса Рейснер. Она печально посмотрела на Маяковского. «Теперь вы будете таскать эту сумочку всю жизнь», — с иронией сказала она. «Я, Лариса, эту сумочку могу в зубах носить, — ответил Маяковский. — В любви обиды нет».