На костре при лунном свете
жгли седую побируху.
Не какую-нибудь ведьму —
заурядную старуху.

Приняла она, как сына,
партизана. Ранен, жалко…
Окатили керосином,
скребанули зажигалкой!

Из её избы горбатой
партизан уполз овсами.
И стоит она, распята,
плачет чёрными слезами.

Кто-то серый, пьян и весел,
топотал, золу вздымая…
И глядел на землю месяц,
ничего не понимая.

И, ребячий, из-за грядки
с перепугу, с перетруху,
чей-то глаз смотрел украдкой
на сверкавшую старуху.

«В июне 1941 года, как обычно в летние каникулы, мать отправила меня в Порхов к сестре отца, тётушке Фросе. Вскоре началась война, а для меня началось время не жизни, а выживания. Время полного сиротства, беспризорности, постоянной смертельной опасности. В такое время ни о каком чтении книг, учёбе в школе, развитии интеллекта не могло быть и речи. Четыре года войны — это было существование, если и не животное, но и не человеческое.

Встретив войну один на один девятилетним шкетом, я выжил. И не довелось мне за четыре года оккупации быть ни пионером-героем, ни юным партизаном: отирался возле немецких госпиталей, где вкалывали подсобниками наши пожилые мужики — расконвоированные военнопленные. Ну, а я — вроде при них… Немцы могли и конфету протянуть, и простить шалость или даже шкоду, а могли и повесить за ничтожную провинность. Расстреливали без показухи — буднично, методично… А вот вешали для устрашения, при согнанном со всего города народе, на столбе, в центре Порхова, на площади у сгоревшего универмага 13. Мне не раз приходилось видеть, как казнили людей… Можно было закрыть глаза, отвернуться. Ан нет: в детстве любопытство необузданно… И я смотрел, набираясь чего-то такого, от чего не смогу освободиться до конца дней. И не будет преувеличением сказать, что война сделала меня не только подранком, но и патриотом: заставила рано задуматься о хлебе, о жизни и смерти, осознать себя своим на своей родной земле, своим в своём народе, то есть его частицей, — и потому врагом любых его врагов."