Где быстро бежит по камням небольшая река,
Где с низких оврагов не сходит белесый туман
И темные сосны скребут головой облака,
Стоит, отдыхая, запыленный табор цыган.

Там старый и малый — все к месту и все при делах:
Кто ужин готовит, кто шьёт, кто пасёт лошадей.
Одна лишь колдунья сидит у костра в полутьмах,
Задумчиво глядя сквозь занятых делом людей.

Ей кости медведя пророчат назавтра грозу,
А ветер все шепчет про будущий неурожай,
Но старая видит невыроненную слезу,
И руки, что нервно подола чуть комкают край.

Цыганка, юна, хороша, но с бедою в глазах
Не чувствует ведьмы тяжёлый, всезнающий взгляд,
Мешает горячее варево, что в котелках.
А в ведьминых жилах хмельной разливается яд.

И видит старуха: во поле живая весна,
И так же жива по лужайке бежит босиком,
Свежа и красива, та девушка. Счастьем она
Лучится, как ясное солнце июльским деньком.

За ней, хохоча, выбегает из леса цыган,
Хватает за руки, целует, клянётся в любви.
Но в скользкую осень она узнает про обман,
И злость закипает в горячей цыганской крови.

Красавица молча глядит на невесту его,
Когда-то любимого, нынче же злого врага,
И в таборе больше не держит её ни родство,
Ни вечный уют, ни живительный жар очага.

Она убегает, но годы, один за одним,
Проходят, и в зное одной из июньских ночей
Она возвращается, чтобы увидеться с ним
И чтоб испугать его дьявольских взглядом очей.

Он молит простить и обиды забыть навсегда,
Но тщетны все просьбы. Она забирает своё.
Наутро весь табор сжирает большая беда,
Над мертвым цыганом лесное кружит вороньё.

***

Старуха видения гонит и дышит едва,
И девушка видит её укоряющий взор.
«Что, мам?» — окликает, а та ни жива, ни мертва.
«Привиделось,» — хрипло выносит она приговор.