В те дождливые дни, когда лето идет на спад, когда воздух становится слаще, а вдох — длинней, городок превращается в босховский странный Ад, там, где черти встречаются в сумерках у дверей. В эти дни я как будто на время схожу с оси, становлюсь сумасшедшим, теряю контакт с Землей. Как крещеные льнут к кресту, так я льну к груди бездыханного тела статуи неживой. Но моя Галатея так дьявольски холодна, и не трогает ветер складки ее плаща. Неподвижная, бессердечная, как стена, я целую ее, истерически хохоча.

Вот большая Луна проникает в моё окно, тянет пальцы к лицу, касаясь прикрытых век. Где кончается явь и начинается сон?- я не знаю, здесь времени скомкан бег. Голоса, что я слышу, исходят из самых стен, монотонным гудением, щелканьем языков. Так, наверное, чувствует каждый попавший в плен, ощущая на коже тяжесть стальных оков. Тьма из дальних углов обретает живую плоть, по-кошачьи крадется и льнет под пушистый плед. Голоса, что я слышу, велят мне кромсать, колоть, нужно спрятать скорей иголки за гобелен. Нужно спрятать ножи и куда-то убрать топор, пока искры сознания тлеют еще в мозгу. Я очнулся однажды, и был окровавлен пол. Что же в следующий раз я совершить смогу?

Мёртвый мрамор поет, я играю, не помня нот, черно-белые клавиши мучая и давя. Безразличны глаза ее и неподвижен рот, только рваные звуки бабочками парят.
О, замолкни, проклятая, не истязай меня! Что вело мою руку, когда я тебя создал? За закрытыми ставнями слышится шум дождя, голоса говорят, чтобы я отыскал металл.

Я хочу распахнуть окно и шагнуть в канал, и заполнить свой череп зловонной речной водой. Безупречные линии, плавный лица овал, мой шедевр опять насмехается надо мной.

Но спаси меня, Господи, (пусть это глупость, пусть!) но я стал замечать, что немеет моя рука. И всё тише и медленней сердце стучит об грудь, будто я превращаюсь в мраморный истукан.

В эти странные дни, перед пасмурным сентябрем,
я зову в дом священника, чтоб меня окрестил.

Неужели я стану статуей с ней вдвоем?
Неужели никто не сумеет меня спасти?