Вспомнилась история одной любви. Дело было так. На первом курсе театрально-художественного института (сегодня это — академия искусств) пришла к нам позировать пожилая дама в шелковом шарфе, по белому — черный крупный горох. Седая, но моложавая, губы розовой помадой крашены, брови подведены. Посадил ее преподаватель, а мы, студенты-живописцы, поставили на мольберты холсты и принялись за работу. Натурщица сидела хорошо, не болтала, вопросов не задавала, на розовых губах блуждала загадочная улыбка, а глаза иногда слезились. Дама аккуратно промокала их беленьким платочком с кружевами. Все шло хорошо. От рисунка перешли к живописи — и на холстах начало появляться красочное изображение… Во время перерывов она подходила и внимательно рассматривала два своих портрета. Один — мой, а другой — Володи Мохова. Очень настороженно вглядывалась и вздыхала.
После выходных, в назначенный день, наша натурщица не явилась в мастерскую, и я с однокурсником позавидовал тем, кто писал портрет старика с рыжеватыми прокуренными усами. Старик был болтлив. Любил давать советы и рассказывать похабные прибаутки. На него покрикивали, просили молчать, но наши уговоры действовали слабо. Через пять минут он опять начинал говорить и хихикать, заставляя девушек смущаться и краснеть.
Маленький мужчина, заведовавший натурщицами, сказал, что причина отсутствия модели ему неизвестна, телефона у нее нет, а потому он может дать нам лишь ее адрес. По нему мы после занятий и отправились с однокурсником. Жила натурщица в районе улицы Комсомольской, во дворах. В те годы рядом с аркой был маленький книжный магазин со ступеньками вниз. Дом нашли быстро. Старый, двухэтажный, обветшавший, окна первого этажа начинались от самой земли. Во дворике висело белье, стояла беседка, росли кусты. На широких подоконниках, почему-то запомнилось, в больших обернутых обоями банках — цветы: герань, густой столетник, фикус. Все эти растения отделяли от мира мутные оконные стекла, старые рассохшиеся рамы, белые занавески…
Подъездные двери тогда не закрывались. По скрипучей деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж и долго стучали в дверь, обитую коричневым дерматином. Дверь с цепочкой наконец открыл полный мужчина с грустным лицом. Выслушал нас и впустил в квартиру, громко крикнув: «Мама, это к вам художники!» Наша натурщица лежала на диване. Ее лицо было бледным, а губы бескровными. Рядом с диваном стоял табурет, а на нем графин с водой, стакан и дюжина аптечных бутылочек.
Натурщица попросила сына, звали его Эдуард, открыть бутылку вина и подать коробку конфет. Эдуард беспрекословно исполнил просьбу. Конфеты поставили на черное пианино с бронзовыми канделябрами. Инструмент запомнился своей дореволюционной выразительностью и уместностью в этой квартире, полной старых вещей. Вино было непривычно кислым, но от глотка наша пожилая натурщица порозовела, а погасший взгляд повеселел. Она извинилась, сказала, что мы должны ее понять, и рассказала историю.
Еще перед самой войной она познакомилась с художником и влюбилась в него без памяти. Ей тогда исполнилось восемнадцать, и она была настоящей красавицей. Эти слова подтверждали две фотографии в скромных рамочках над черным пианино. Художник писал красками ее портрет и все время восхищался. Написал, но потом случилась война — и художник погиб. Пропал и портрет, на котором она была молодая, красивая и счастливая. Портрета не было, когда наша натурщица вернулась из эвакуации… Она попросила сына снова наполнить хрустальные бокалы. Он покачал головой, но просьбу выполнил.
«Я подумала, что когда приду к вам позировать, то вспомню молодость… Вспомню своего жениха… Но когда я увидела себя на ваших полотнах, то очень испугалась. Думала, что я еще ничего, а оказывается — старая и морщинистая, как лягушка… Извините меня, молодые люди», — голос натурщицы стал грустным до безнадежности.
Мы вышли через низкую арку на Комсомольскую, даже не стали заходить в книжный, такое грустное было настроение. Да и денег на книги не было.
Давно уже нет того двухэтажного дома. Нет деревянной лестницы и цветов на окнах. И только моя память продолжает хранить чужую историю любви, без которой это место в городе было бы совсем иным — холодным. Не помню номер дома за аркой. Не помню имя и фамилию натурщицы, а вот отчество ее память сохранила — Виссарионовна.