«Литературным трудом начал заниматься с осени 1919 года в городе Владикавказе, при белых. Писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России. На территории белых я находился с августа 1919 года по февраль 1920 года. Мои симпатии всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением. (…) С моих слов записано верно. Михаил Булгаков».

Это выдержка из допроса 35-летнего Михаила Булгакова в ОГПУ 22 сентября 1926 года, который произошел после обыска в его доме и изъятия рукописи повести «Собачье сердце». Сталин уже четыре года как был генсеком, пять лет как расстрелян Николай Гумилев, год как 26 выпускников Александровского лицея казнили по обвинению в создании «контрреволюционной монархистской организации».

Зная все это, подследственный тем не менее подписал протокол недрогнувшей рукой — только запонка по-старому, по-дореволюционному сверкнула на белой манжете. Не слишком известный в те годы писатель и журналист, и совсем еще неизвестный драматург вообще выглядел так, словно не было никакой революции и привели его на допрос не из коммунальной квартиры на Большой Садовой, а с ужина в ресторане «Англия»: крахмальный воротник, галстук и жилетка, часы на цепочке, прямой пробор смазанных бриолином волос. Следователь Гендин, который вел допрос и которому позже поручат расследовать обстоятельства самоубийства Маяковского, смелость и прямоту писателя оценил: Булгакову не вернули рукопись, но его самого отпустили с миром.

«Что вы хотите от Миши Булгакова? — говорил его тогдашний коллега по газете „Гудок“ Илья Ильф. — Он только-только, скрепя сердце, признал отмену крепостного права. А вам надо сделать из него строителя нового общества!»

Строить новое общество действительно не входило в планы честолюбивого, жесткого и волевого писателя. Булгаков хотел делать популярную, коммерчески успешную литературу, писать пьесы и иметь достойную жизнь. Революция смешала все карты: грандиозный эксперимент требовал всеобщего участия и отказов не принимал. Тем не менее, и слова и внешний вид автора «Белой гвардии» и «Мастера и Маргариты» были одним сплошным отказом. Он словно пытался доказать, что жить в России после 1917-го так, как будто ничего не случилось, и не поступиться ни одним из принципов возможно.

МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

«С первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса…» — напишет Булгаков позже в своем «Письме правительству СССР», одном из самых цитируемых его нехудожественных текстов.

Мистика будет действительно сопровождать Булгакова на протяжении всего творческого пути, а к мистическим краскам он будет прибегать не только для изображения «бесчисленных уродств быта». «Роковые яйца», фантастическая повесть о гигантских змеях, появившихся в результате неудачного эксперимента, — вещь, которая удивительным образом перекликается с темными серпентологическими фантазиями булгаковского заокеанского современника — Говарда Филлипса Лавкрафта — и предвосхищает ужасы Стивена Кинга. Мистика есть и в «Собачьем сердце», а о романе «Мастер и Маргарита» я и вовсе скромно промолчу.

Но мистика была не только предметом творчества Булгакова — она окружала его, и наиболее явственно дуновение инфернальных сквозняков он, скорее всего, ощущал, когда на сцене МХАТа при неизменных аншлагах шла его пьеса «Дни Турбиных», а советская пресса громила «булгаковщину» и называла автора «новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс».

Собственно, именно туда, во МХАТ, на генеральную репетицию «Турбиных» и отправился наш герой после допроса в ОГПУ. Премьера состоялась через день — успех был оглушительным. Сам факт, что в 1926 году на сцене одного из главных театров СССР шел спектакль, в котором с симпатией изображалось белое движение, казался результатом вмешательства потусторонних сил. Более того, сам Булгаков после своего триумфа не просто переехал из коммуналки в трехкомнатную квартиру в бывшем особняке купцов Решетниковых, устраивал званные обеды и теперь уже на всю страну заявил о своем праве жить по дореволюционным стандартам, но еще и открыто бравировал своей «инакостью». К критикам из всесильного РАППа он спускался в зал в смокинге, в перчатках, с моноклем в глазу и, адресовав им короткую уничижительную речь, удалялся в полной тишине.

Сновидческая, полная нежной ностальгии «Белая гвардия» — она, собственно, об этом. Ее герои — юнкера и офицеры царской армии, — оказавшись в самом центре гражданской войны, защищают свой дом, распадающуюся на части империю, уже отрекшегося от престола царя. В их доме — голландская изразцовая печь, часы-ходики, которые играют гавот, мебель старого красного бархата, малиновые ковры — все то, над чем новая эпоха потешалась как над «мещанством». Но и мы и читатели в 1925 году уже знали, что герои обречены. И эта обреченность придает бытию обитателей дома на Андреевском спуске в Киеве высоту и благородство трагедии. Булгаков немного играл в собственных героев, когда расправлялся с критиками и когда отворачивался, на прощание бросив офицерское «Честь имею».

Между тем у силы, позволившей ему все это, был конкретный адрес и даже конкретное имя. Спектакль нравился генеральному секретарю ВКП (б) Иосифу Виссарионовичу Сталину: он посмотрел его самое меньшее десять раз из полутемной ложи, которую во время таких визитов завешивали портьерами. Булгаков об этих визитах знал: они волновали его, давали почву воображению, напитывая те его потусторонние резервуары, из которых потом появится Воланд из «Мастера и Маргариты».

Власть в России имеет характер метафизический, а «мистический писатель» понимал это как никто другой. И глядя в сторону сдвинутых портьер, не мог хоть раз да не подумать, что сделка его с высшими силами состоялась, что хозяин сдался перед его твердостью и честностью — так же, как когда-то сдался следователь Гендин, — что он смог одной только силой своего таланта раздвинуть границы возможного, добиться всего что хотел, и что теперь — только вперед.

НОЧНОЙ ЗВОНОК

Сталин: А я вам скажу, я с точки зрения зрителя скажу. Возьмите «Дни Турбиных». Общий осадок впечатления у зрителя остается? Это впечатление несокрушимой силы большевиков. Даже такие люди — крепкие, стойкие, по-своему честные (в кавычках) — должны признать в конце концов, что ничего с этими большевиками не поделаешь.

Десняк: Когда я смотрел «Дни Турбиных», мне прежде всего бросилось то, что большевизм побеждает этих людей не потому что он есть большевизм, а потому что делает единую, великую, неделимую Россию. Это концепция, которая бросается всем в глаза, и такой победы большевизма лучше не надо.

Приведенная здесь цитата — отрывок стенограммы встречи Сталина с писателями в рамках недели украинской литературы в 1929 году. Сталин тогда еще был не вполне тем Сталиным, каким стал впоследствии — он еще играл в демократию, с ним можно было спорить. Сама эта стенограмма целиком — удивительный документ, демонстрирующий и общий поразительно низкий уровень дискуссии, и то, что первый генсек понимал в литературе больше, чем «писатели», с которыми он встречался, и вообще документ вскрывает приводные ремни судьбы.

Своего любимца хозяин Кремля в тот вечер сдал. Это был не единственный фактор — была еще пьеса «Бег» (которую Булгаков писал, явно уверенный в своей вседозволенности и неприкосновенности) и несовместимость Булгакова с советской литературой вообще. Мистический писатель, монархист и белогвардеец не мог вечно оставаться исключением из правил. В 1930 году все пьесы Булгакова были исключены из репертуаров тогдашних театров.

В ответ Булгаков написал «правительству СССР» (имея в виду, конечно, лично Сталина) свое знаменитое письмо, отрывок из которого я приводил выше. Оно выдержано в том же духе, что его беседа со следователем на допросе: Булгаков четко очерчивает свою позицию, обозначает себя «мистическим писателем», который не умеет писать о рабоче-крестьянском быте, и в конце просит дать ему работу в театре. «Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены. Если же и это невозможно — я прошу советское правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, — нищета, улица и гибель», — написал он.

Сталин позвонил Булгакову 18 апреля 1930 года, в Страстную Пятницу, в три часа дня, когда в немногих оставшихся православных храмах страны шла служба с чином выноса плащаницы. Хозяин Кремля знал толк в мистификациях, заботился о мифологии, которой потом обрастет его имя. Это был первый и последний раз, когда Булгаков слышал голос вождя, обращенный лично к нему, но вся его дальнейшая жизнь будет эхом этого разговора, останется им навсегда перевернута. Замятин потом упрекал собрата по перу в том, что тот не формулировал желаний яснее, не попросился за границу, как он сам. Булгаков же просто попросил работу в театре — и работу ему дали, хотя снова ставить не начали. Зато Сталин намекнул на возможное продолжение беседы, сказал, что «нужно найти время и встретиться обязательно».

Оставшиеся документы, письма, даже короткие юмористические рассказы, которые писал драматург после этого дня, показывают — он думал об этой возможной встрече, думал постоянно. Булгаков не сдал позиций, нигде не сфальшивил, но мысль о близости с тем, кто один способен дать ему то, что он считал своим, снова поставить за скобки советской жизни и советского быта, — мысль эта отравила его на все последующие годы.

ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ

«Мы вас испытывали, — продолжал Воланд, — никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина!»

Судьба вряд ли справедлива — жизнь несправедлива вовсе. Чаще всего человек, привыкший подличать и прогибаться, доживает свой век в полном благополучии. Честный же, поступившийся принципами один единственный раз, с большой вероятностью получит в ответ сокрушительный удар, от которого может и не оправиться. Именно это случилось с Булгаковым. В приведенной цитате из «Мастера и Маргариты» — много личной боли писателя, много раскаяния. Один единственный раз он наступил на свою гордость — он попросил. Вернее, сделал отчаянный жест, чтобы снова привлечь к себе внимание.

К 1939 году Булгаков напишет еще несколько пьес, станет штатным либреттистом «Большого театра», но так и не встретится со Сталиным, и пьес его театры ставить так и не будут. Друзья подговаривали его сделать то, чего гордость ему сделать не позволяла, — написать пьесу, прославляющую вождя.

Современник и первый издатель Булгакова Алексей Толстой продавался легко и изящно, писал все, что от него хотели — и в итоге исполнил главную мечту Булгакова о жизни, достойной популярного писателя: стал «красным графом», который в 1930-е и даже в войну вел образ жизни барина из прошлого века.

«Играйте мою пьесу, мне же ничего не нужно, кроме того, чтобы мне было предоставлено право приходить сюда ежедневно, в течение двух часов лежать на этом диване, вдыхать медовый запах табака, слушать звон часов и мечтать!» — умолял главный герой «Театрального романа». Булгакова погубила страсть к театру — ради нее он один раз поступился принципами.

Пьесу «Батум» о юных годах вождя взялся ставить сам вернувшийся из Америки Немирович-Данченко, а Булгакову предложил с его последней, третьей женой Еленой съездить в Батум — «набраться впечатлений». Потом, уже после смерти Булгакова, поклонники будут стыдливо обходить стороной факт существования этого текста, исследователи — принимать как неизбежное зло. Но тогда, в 1939-м, ничто не предвещало беды: пьеса нравилась, а мысли о том, что кто-то может запретить поставить пьесу о Самом, никто не допускал. Супруги радостно поехали на юг, в поезде пили шампанское и обсуждали премьеру. Накануне отъезда Елена написала администратору МХАТа следующую записку: «Миша просил меня заранее сделать распределение знакомых на премьеру „Батума“. Посылаю Вам первый список (художники и драматурги, композиторы). Будьте добры, Феденька, сделайте так…»

Далее шло распределение знакомых по местам исходя из их взаимоотношений с Булгаковым: «Феденька! Если придет Олеша, будет проситься, сделайте мне удовольствие — скажите милиционеру, что он барышник. Я хочу насладиться».

Весть о том, что Сталин прочел пьесу и запретил ее постановку, нашла супругов возле Тулы: Булгаков звонил во МХАТ со станции — хотел узнать, как идет подготовка спектакля. Домой оба вернулись на попутке, после чего Булгаков заболел и уже не оправился: в 1940 году он умрет от гипертонического нефросклероза. Практически до самой смерти он правил свой последний роман — «Мастер и Маргарита» — и умер, оставшись написанным не вполне довольным.

— Он прочитал сочинение мастера, — заговорил Левий Матвей, — и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?

— Мне ничего не трудно сделать, — ответил Воланд, — и тебе это хорошо известно. — Он помолчал и добавил: — А что же вы не берете его к себе, в свет?

— Он не заслужил света, он заслужил покой, — печальным голосом проговорил Левий.

— Передай, что будет сделано, — ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: — И покинь меня немедленно.

Это один из многих диалогов с участием Воланда, князя тьмы, в романе — главного носителя неограниченной власти. Выписывая эти строчки, Булгаков, больной, мерзнущий (он всегда мерз, когда писал, — жены грели и приносили ему воду в тазах), наверное, вспоминал тот телефонный разговор, каждое сказанное им слово, каждую интонацию. В тексте, который пережил и его и Сталина, он наконец-то сформулировал то, о чем хотел попросить Воланда, римского прокуратора, профессора Стравинского, всех возвышающихся над людским морем фигур власти своего романа, — простое состояние, находящееся, между тем, в вечной противофазе с идеалами революции. Покой.

«Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это!», — опять слова Воланда, обращенные к другому герою и по другому поводу. Но если это так и если за последней чертой каждому действительно воздается по вере, то пусть у Господа найдется немного покоя для Михаила Афанасьевича Булгакова.