Вчитываясь в эти поющие строки, проникаясь судьбой поэта, я испытываю и светлые, и ликующие, и досадливые чувства.
Околдованность мелодией речи! Упоение словом! Очарование утончённым артистизмом! Потрясение невероятной способностью «сочинять» СВОИ слова, творить свой язык, свои интонации, свою покоряющую сердце музыку стиха.
И… досада на эту вызывающую самовлюблённость, смешное любование своей гениальностью. Сострадание тому неизбывному одиночеству, отчаянию, которое он испытывал в свои последние годы. Боль за поэта, растратившего жизнь на иллюзии, не сумевшего расстаться с неуёмной страстью — покорять, очаровывать, петь на потребу толпы.
Он — жертва той «звёздности», которую сам же и породил. И которая так расцветает сегодня.
Северянин, я думаю, — не только недооценённый, но и один из наименее изученных русских поэтов.

Северянин и герой, и антигерой своего времени, а еще, пожалуй, и — жертва. Оценить его творчество можно только в контексте этой эпохи.
Серебряный век был полон тревожным предчувствием глобальных катастроф, — мировых войн и революций. В философии, искусстве, морали назревал кризис (суть его уловил известный русский философ Н. Бердяев). Развитие капитализма уже определило поворот от духовных ценностей к материальным. Мир стремительно менялся. В кругах богемы царили идеи Ницше, возносившие индивидуализм, породившие авангардизм с его стремлением к эпатажу и отрицанию традиционного искусства.
«Была в эти тревожные годы особая сладость жизни, какое-то смутное предчувствие близких бед и крушений. Оттого все торопились жить, все были ветрены и романтичны. Мир казался особенно дорогим и прекрасным, потому что ежеминутно боялись потерять его» (Г. Адамович).
В богемных кругах царили теория «театрализации жизни» Н. Евреинова, идеи слияния творчества и биографии. Это сделало Серебряный век временем маскарадным, быт — карнавалом:

Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
Дапертутто, Иоканааном,
Самый скромный — северным Гланом,
Иль убийцею Дорианом,
И все шепчут своим дианам
Твердо выученный урок.
(А. Ахматова)

Театральность, игра стали определять и творчество, и манеру поведения, и стиль жизни. Ожило придуманное Ф. Достоевским слово «самосочиненность». Лицо уже не отличить от маски, маску — от лица.
В. Маяковский с его ранимой душой, фобиями и неуверенностью в себе, облачался в знаменитую кофту, рычал со сцены красивым басом и представал перед публикой не «облаком в штанах», а брутальным «Прометеем-поножовщиком»
(К. Чуковский), сверхсильным предводителем планетарных погромов. Его маску уличного хулигана, скопированную позднее С. Есениным, принимали за подлинное лицо. Н. Клюев, всегда являвшийся среди поэтов в деревенской рубахе, подпоясанный веревкой и в смазных сапогах, в «мирской» жизни одевался как изысканный денди и напрочь забывал деревенский говор. А. Ахматова театрально звала смерть, как освобождение («Ты все равно придешь — зачем же не теперь?»), но испытала безумный страх при бомбардировке осажденного Ленинграда. А собрания в «башне» В. Иванова?! А знаменитая мистификация Черубиной де Габриак?!
Почти у любого поэта Серебряного века мы найдем эту тему. В. Брюсов:

На свете нет людей — одни пустые маски
Мы каждым взглядом лжем, мы прячем каждый крик…

М. Волошин: «Уже начался процесс образования человеческих масок, являющихся самозащитой личности в тесном и устоявшемся общественном строе».
В. Шершеневич:

Маски повсюду, весёлые маски,
Хитро глядят из прорезов глаза;
Где я? В старинной, чарующей сказке?
Но отчего покатилась слеза?

Речь идёт о масках уже в прямом смысле — Д. Бурлюк расхаживал с раскрашенным лицом, М. Кузмин наносил «мушки», Н. Гумилёв в голодном и промёрзлом Петрограде начала 20-х годов появлялся в цилиндре и фраке на вечере среди литераторов, поголовно обутых в валенки.
Символично — даже знаменитое поэтическое кафе «Бродячая собака» преобразилось в «Приют комедиантов».
Игорь Северянин едва ли не возглавлял этот «карнавал». Современники единодушно отмечали его редкий игровой талант, и поэт использовал его вовсю. Вот первая причина, почему он писал такие стихи.
Сам Игорь Васильевич охотно признавал свою игру («Игорь Северянин»):
Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нем толпа пустая,
Стихов принципиально не читая,
Раз нет в них ананасов и авто.

Блистательный А. Вертинский в своем творчестве очень походил на Северянина. Более того — помимо своих «бананово-лимонных Сингапуров» он исполнял песни, написанные на стихи Северянина — но назовёт ли его кто-нибудь пошляком?!
Возможно… За все эти вымученные красивости, ажурности, гламурности, богемные надрывы, голубые испано-сюизы, вечерние дансинги…
Но всё это заслоняет и превращает в искусство неподражаемый, совершенно уникальный талант Вертинского — артиста, умеющего «из горничных делать королев». Так же и с Северяниным, и если называть его пошляком, придётся признавать, что и пошлость может быть изысканной.
Северянин прекрасно понимал это, иначе не сокрушался бы, перечитывая «Евгения Онегина»:

Мы извращеньем обуяны
Как там, читатель, не грози:
И духу вечному Татьяны
Мы предпочтем «душок» Зизи! …

Северянин был человеком весьма ироничным, и в этом — вторая разгадка.
Г. Шенгели - друг и, в известной мере, ученик Северянина утверждал: «Игорь обладал самым демоническим умом, какой я только встречал, — это был Александр Раевский, ставший стихотворцем; и все его стихи — сплошное издевательство над всеми, и всем, и над собой… Игорь каждого видел насквозь, толстовской хваткой проникал в душу и всегда чувствовал себя умнее собеседника — но это ощущение неуклонно сопрягалось в нем с чувством презрения».

Пускай критический каноник
Меня не тянет в свой закон —
Ведь, я лирический ироник:
Ирония — вот мой канон.

Эту мысль Северянин повторяет и в других стихах, например, в автопортрете («Игорь Северянин»):

Он в каждой песне, им от сердца спетой,
Иронизирующее дитя.

По форме ирония Северянина — классическая: «хула в виде хвалы». И навряд ли стоит всерьёз называть его певцом пошлости и мещанства, упрекать в эстетизации низкопробной гламурной салонности, провозглашать гением кича. Ведь Игорь Васильевич и сам свои наиболее вызывающие «поэзы» в узком кругу открыто называл «стихами для дураков».
Трудно не заметить: кич сегодняшний, заражённый звёздными болезнями и так востребованный «широкими массами», а по-простому — быдлом, кич, заполонивший все экраны ТВ, весь эфир и поглотивший подлинное искусство, — процветает и осознанно извращает во имя наживы вкусы публики. Более того — формирует их.
Северянин, действительно, презирал «почтенное общество» и издевался над публикой, пародируя ее вкусы. Об этом секрете Полишинеля он вопиет во весь голос:

В смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи
В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив:
Я улыбнулся натянуто, вспомнив сарказмно о порохе.
Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.
Каждая строчка — пощёчина. Голос мой — сплошь издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши Сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс.

Или:
Я — не игрушка для толпы,
Не шут офраченных ничтожеств!
Да, вам пою, — пою! — И что же?
О, люди! как же вы тупы;… -
Я — ветер, что не петь не может!

Об обиде на свою эпоху и о презрении к толпе Северянин писал часто. Например, в стихотворении, обращенном к Бальмонту:

Мы обокрадены своей эпохой,
Искусство променявшей на фокстрот.
Но как бы ни было с тобой нам плохо,
В нас то, чего другим недостаёт.
…
С презреньем благодушным на двуногих
Взираем, справедливо свысока.
Довольствуясь сочувствием немногих,
Кто золото отсеял от песка.

«Фокстрот» в стихах Северянина — метафора. Сегодня: «опопсовиться», в начале ХХ века — «офокстротиться».
Северянинская ирония часто соседствует с самоиронией и этим открывает путь для бегства от действительности: «Я трагедию жизни претворю в грёзофарс…». Укрытием от невыносимой реальности для Короля поэтов была поэзия и весь тот прекрасно-сказочный мир «у моря, где ажурная пена» со всеми его «озерзамками», «каретками» и «сюрпризэрками», — причудливый мир, который он так изящно выдумал.

Северянин чутко угадал исторические перемены, уловил настроение эпохи. И набирающий силу буржуазный бомонд, и простой обыватель жаждали развлечений, хотели, чтобы им «делали красиво». Напрасно критики называли Северянина «продавцом мороженного из сирени» — он предлагал толпе совсем другое — иллюзорную мечту. Мечту об изящной, легкой и красивой жизни:

К чёрту «вечные вопросы»! — 
Пью фиалковый ликёр.

А в какую завораживающую, сказочную обёртку заворачивал он свой товар! — тут были и королевы в башнях замка, отдававшиеся грозово своим пажам под сонаты Шопена, и грёзэрки-сюрпризэрки в гамаке камышовом, и капризный, но бессмертный эксцесс, и элегантные коляски в электрическом биенье, и комфортабельные кареты на эллиптических рессорах, и желтые гостиные из серого клёна, с обивкою шёлковой, в которые приглашали на томный журфикс… Были и обольстительные мужчины с душистой душой, тщательно скрытой в шёлковом шелесте, и упоительные женщины в платье муаровом с лазоревой тальмой, и шофэры, дожидающиеся их в фешенебельных ландо…
Северянин, виртуозный гипнотизёр человеческих душ, показывал дорогу к этому иллюзорному счастью, дарил рецепт:

Вонзите штопор в упругость пробки, —
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.

Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката…
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..

Ловите женщин, теряйте мысли…
Счет поцелуям — пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли, —
И будет счастье в удобном смысле!..

В эти годы, когда капитализм только нащупывал пути к глобальному оболваниванию, начиналось его главное преступление против человечества — замена подлинной культуры — культурой массовой, подмена искусства — шоу-бизнесом. Одним из первых героев этой мистификации стал Северянин. Он удивительно точно попал в нерв эпохи — сделался «поэтом улицы» намного раньше В. Маяковского, перенёс поэзию из салонов на эстраду.

Гоня торопливо за строчкою строчку,
Какую-то тайную нервную точку
Под критиков ахи и охи, и вздохи
Сумел он нащупать на теле эпохи.
(В. Шефнер)

Задолго до появления всех теорий маркетинга Северянин гениально угадал технологию успеха в нарождающемся «обществе потребления». Во всём опередил будущих гениев рынка. Всё было у него по ещё не открытой науке: и изучение спроса, и создание бренда, и продвижение его с помощью рекламы и манипулирования публикой. Но при этом Северянин совершил то, против чего протестовала его душа — «офокстротился»…
Другой поэт Серебряного века Николай Гумилёв тоже разгадал этот исторический поворот и в своих «Письмах о русской поэзии», касаясь творчества Северянина, пророчески заметил: «…такие стихи трогают до слёз, а что они стоят вне искусства своей дешёвой театральностью, это не важно. Для того-то и основан вселенский эго-футуризм, чтобы расширить границы искусства… (выделено мной — Б.П.). Повторяю, все это очень серьезно. Мы присутствуем при новом вторжении варваров, сильных своею талантливостью и ужасных своею небрезгливостью. Только будущее покажет, „германцы“ ли это или… гунны, от которых не останется и следа».
Но след от Северянина остался. И очень заметный.

Однажды, от скуки, Игорь зашёл в гости к дворнику Тимофею, («Я, с детства демократ…»). За бутылкой водки до позднего вечера он просидел со спившимся вдовцом, отцом пятерых дочерей. Тогда-то с одной из них — Женей, Игорь и познакомился. Евгения Гуцан, которую Северянин наречёт «Златой», красивая, стройная блондинка, работала в Петербурге швеёй. Им было по восемнадцать лет. Игорь, не имея ни образования, ни специальности, не допускавший даже мысли о том, чтобы где-нибудь служить, жил на деньги родственников. Привести в дом девушку низкого сословия было невозможно. И он пожертвовал самым дорогим, что у него было — своей библиотекой. Пятьсот любимых томов были проданы за 700 рублей. На эти деньги сняли квартиру на Офицерской (сейчас улица Декабристов, здесь жил, между прочим, А. Блок). Бурный роман продлился около года и оборвался отчасти из-за легкомысленности самого Игоря, отчасти из-за его матери, не допускавшей подобного мезальянса.
И хотя донжуанский список Северянина весьма внушителен, пронесённая через всю жизнь любовь к Злате, была для него особой:

Единственной любовью и бессмертной,
И неизменной, я любил лишь Злату,
И к ней любовь — с другими нет сравнений.
Евгении посвящена поэма «Злата», автобиографический роман «Падучая стремнина», около трёх десятков стихов, в том числе «Очам твоей души».

Осенью 1912 миру явилось новое откровение…

- Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударышни, судари, надо ль? не дорого можно без прений…
Поешь деликатного, площадь: придётся товар по душе!
Я сливочного не имею, фисташковое все распродал…
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!
Сирень — сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок…
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-Богу, похвалишь, дружок!

Это стихотворение, как и многие другие, вызвало бурные споры критиков. Иванов-Разумник, например, полагал, что разгадал загадку Северянина: «Он великолепно презирает „площадь“: ведь „площадь“ эта любит „сливочное“ и „фисташковое“ мороженое — стихи Бальмонта или Брюсова. Да и то есть „граждане“, которые ещё и до этого не доросли, а „требуют крем-брюле“, питаются Апухтиными и им подобными».
Возможно. Но, по-моему, смысл этого стихотворения глубже: в нём — манифест поворота поэта к эстраде — «Пора популярить изыски».
Уже тогда возникло неповторимое «поэтическое лицо» Северянина.
Критика упрекала поэта в эклектике, отсутствии собственного стиля. Он возражал:

Бранили за смешенье стилей,
Хотя в смешенье-то и стиль!

А слава Северянина в эти годы походила на идолопоклонство. Сборники шли огромными тиражами, «поэзоконцерты» — с невероятным успехом. Он неизменно собирал полные залы в Политехническом музее в Москве, в городской Думе Петербурга, в крупнейших театрах многих городов России. Позднее подсчитал: за пять лет, с 1913 по 1918 год, выступил около 130 раз, в Петербурге — 55, в Москве — 26, в Харькове — 10, в Тифлисе — 4…
Успех Северянину во многом приносил и его артистический дар, особая манера исполнения. Уже через минуту, словно загипнотизированная, публика впадала в транс.
Вс. Рождественский: «Из мерного полураспева выступал убаюкивающий, втягивающийся в себя мотив, близкий к привычным интонациям псевдоцыганского, салонно-мещанского романса. Не хватало только аккордов гитары. Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева властно и гипнотизирующе захватывала слушателей. Она баюкала их внимание на ритмических волнах все время модулирующего голоса…».
А. Арго: Закончив чтение, последний раз хлопнув звонкой щеколдой опорной зарифмовки, Северянин удалялся все теми же аршинными шагами, не уделяя ни поклона, ни взгляда, ни улыбки публике, которая в известной своей части таяла, млела и истекала соками преклонения перед «настоящей», «чистой» поэзией".

Сохранились интересные воспоминания К. Паустовского о первой встрече с Северяниным: «Меня приняли вожатым в Миусский трамвайный парк. Миусский парк помещался на Лесной улице, в красных, почерневших от копоти кирпичных корпусах. Со времён моего кондукторства я не люблю Лесную улицу. До сих пор она мне кажется самой пыльной и бестолковой улицей в Москве.
Однажды в дождливый тёмный день в мой вагон вошёл на Екатерининской площади пассажир в чёрной шляпе, наглухо застёгнутом пальто и коричневых лайковых перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он был очень учтив, этот человек, — получив билет, он даже приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошёл у Красных ворот, весь вагон начал изощряться в насмешках над ним. Его обзывали „актёром погорелого театра“ и „фон-бароном“. Меня тоже заинтересовал этот пассажир, его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нём подчёркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью. Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошёл в Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.
„Каково же было моё удивление“, как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в чёрном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затихнут восторженные выкрики девиц и аплодисменты. К его ногам бросали цветы — тёмные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперёд, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:
Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! —Её целомудрием святеет оно! Миньон с Эскамильо! Миньон с Эскамильо! Шампанское в лилии — святое вино!
В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского».
Ещё одна причина популярности поэзо-концертов — удивительная напевность, музыкальность стихов Северянина.
К. Чуковский: «Бог дал ему, ни с того ни с сего, такую певучую силу, которая, словно река, подхватит тебя и несёт, как бумажку, барахтайся сколько хочешь: богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта, словно не кровь, а шампанское! … Всё, что увидит или почувствует, у него претворяется в музыку, и даже эти коляски, кабриолеты, кареты, — ведь каждая в его стихе звучит по-своему, имеет свой собственный ритм, свой собственный стихотворный напев, и мне кажется, если б иностранец, не знающий ни слова по-русски, услышал, например, эти томные звуки:
Я в комфортабельной карете на эллипсическпх рессорах
Люблю заехать в златополдень на чашку чаю в женоклуб, —

он в самом кадансе стиха почувствовал бы ленивое баюкание эластичных резиновых шин. И какой сумасшедшей музыкой в его стихотворении «Фиолетовый транс» отпечатлён ураганный бег бешено ревущего автомобиля. Как виртуозно он умеет передать самой мелодией стиха и полет аэроплана, и качание качелей, и мгновенно мелькнувший экспресс, и танцы…".
Некоторые стихи Северянина настолько музыкальны, что, читая, невольно начинаешь напевать их про себя на какой-то мотив. Например, знаменитая поэма-миньонет. Проверьте! — 

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…

Многие композиторы, включая С. Рахманинова и С. Прокофьева, положили на музыку стихи Северянина. Прокофьев отмечал музыкальный дар поэта, видел в нём «композиторское начало».

Г. Иванов, вспоминая о временах зенита славы Северянина, писал, что бюро газетных вырезок присылало ему пятьдесят штук в день, сплошь и рядом целые фельетоны, что его книги имели небывалый для стихов тираж, громадный зал городской Думы не вмещал всех желающих попасть на его «поэзо-вечера». «Тысячи поклонниц, цветы, автомобили, шампанское, триумфальные поездки по России … это была самая настоящая, несколько актёрская, пожалуй, слава».
В Петербурге перед «поэзо-концертами» перекрывали движение. Во время гастролей купчихи в экстазе срывали с себя и бросали на эстраду к ногам кумира драгоценности. В одном из городов поклонники распрягли лошадей и сами везли поэта!
Сбылось предсказание Брюсова: «…и скоро у ног своих весь мир увидишь ты!».
Передовая критика ополчалась на Северянина всё сильнее. Он отвечал презрительными дерзостями («Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка!/
Какая глупая в России Критика…»). В эти перепалки включились и многие поэты — все они оказались в тени северянинской славы, отошли на второй план. Никто не мог сравниться с ним в популярности. И не скрывали зависти. Вот лишь некоторые эпитеты:
«Добрая» З. Гиппиус («И я, такая добрая … как ласковая кобра я»): «Брюсовская обезьяна народилась в виде Игоря Северянина».
М. Моравская: «Плебейская поэзия может быть ничтожной и великой. Игорь — худшая часть плебейской поэзии».
И. Бунин: «Игоря Северянина знали не только все гимназисты, студенты, курсистки, молодые офицеры, но даже многие приказчики, фельдшерицы, коммивояжёры, юнкера, не имевшие в то же время понятия, что существует такой русский писатель Иван Бунин».
Н. Гумилёв: «Вульгарность и безграмотность переносимы лишь тогда, когда они не мнят себя утончённостью и гениальностью».
В 1916 году в Петрограде отдельным томом вышла книга критических разборов творчества Северянина. Никто из знаменитых современников — ни Брюсов, ни Бальмонт, ни Блок не удостаивались такого. Тогда же наиболее прозорливые критики догадались о тайном соперничестве между Северяниным и
М. Кузминым за звание «Русского Уайльда».
Северянин обижался: «Люди, уверяющие меня, что я похож на Оскара Уайльда, говорят мне дерзость: я очень люблю Уайльда, но с меня достаточно быть похожим на себя». В этом было некоторое кокетство и лукавство — эстетика раннего Северянина впитала в себя основные идеи Уайльда. Слова «Я трагедию жизни претворю в грёзофарс» — лаконичное изложение идеи «Блистаттельного Оскара» о том, что искусство совершенно равнодушно к фактам, оно изобретает, фантазирует, грезит, и между собою и реальностью ставит высокую перегородку красивого стиля. По Уайльду, эстетское движение в искусстве — «защитная реакция против первобытной грубости нашей эпохи».