Кто-то же до меня в тебя пел, баюкал на варежках синеву.
Море в тебя вживил. Искренность дал и меня дуру.
Не могу понять, что из этого в дар. (Вот те крест. я не вру.)
Что-то дар, а что-то — приближающее к макулатуре.
Ну, конечно, я же монументальная, из стихов вся такая внутри.
Не стесняйся, читай речи у моего подиума.
Возложи чего-нибудь штуки три.
И прими коньячку-с на радостях, а лучше иммодиума.
Вот-вот тошнит от себя и дворов, передергивает слегка.
От грязи, от похоти, от желания привязать себя к батареи.
С кем-то мы в горе и в радости, а тебе пару рифм и строка.
И стихи, что форму теряют у берегов. (пару стихов на реях.)

И любая форточка с видами на вокзал стареет, теряет формы,
Скрипит, мнет воздух, как Магда платочек.
Вот и мне бы не знать, что калининградский с тра-та-та пути пятой платформы
Отправляется, не дожидаясь точек.
Это конечная. Тут даже свет заканчивается. Не хватает на этого и того,
а у того между прочим с мамкой не очень, болеет. Богом пока не признана.
А врач покачиваясь говорит про лекарство, про все, что в его силах, про итого
(В тысячах). Те, кто знал его в 20, в 40 могут рассматривать сызнова.
Говорят, нужно обязательно посадить дерево, сделать подарок своими руками, любить.
И главное успеть сказать вот этим, кого любите, что время без них босота.
Звуки внутри выживают, над высотой не способны жить,
Не способны дрожать, дорожить. За исключением нас в эпизодах.

Не изводись мол, заколотил окна крестом, снился не той, уцелел лежачим,
Когда этот мир бил тебя под дых, наливал, менял меня на жену.
Вскрывал все нутро, вынюхивал слабости, как пес грыз бродячий.
Все заживет! Все покажется морем, способным на тишину.