На днях, выйдя на прогулку, увидел у соседнего подъезда карету скорой помощи. Дом у нас довольно большой, сто с чем-то квартир, и скорую во дворе можно увидеть нередко, особенно в такие вот межсезонные дни, когда погода никак не «устаканится», отчего метеозависимые люди очень страдают. Но чаще всего медики приезжали по вызову именно ко второму подъезду. Здесь, я знал, живет единственный в нашем доме участник войны дядя Вася.
Он часто в погожие дни выходил на прогулки, но за территорию дома никогда не уходил, а быстрым шагом и бодро постукивая по асфальту тростью, делал несколько кругов по внутреннему периметру двора и усаживался отдыхать на скамью у своего подъезда.
Прошлой осенью я присел к нему, мы разговорились, вот тогда я и узнал, что Василий Иванович (он разрешил мне называть его дядей Васей) воевал, был на фронте шофером, подвозил на своем грузовике снаряды артиллеристам, вывозил раненых, попадал под артобстрелы, бомбежки, несколько раз был ранен, очень сильно контужен. Из-за этой контузии его, после лечения в госпитале, и списали вчистую за год до Победы.
Он вернулся в свой Иланский район, откуда уходил на фронт в 1941, с боевыми наградами, и продолжил шоферить — до самой пенсии и еще лет десять после выхода на нее. Женился, детей с женой нарожал, по-моему, троих. Когда пережил любимую супругу, старшая дочь забрала его к себе в город, вот в этот наш дом.
— Она у меня врач, и это благодаря ей я еще жив, — покашливая и слегка подергивая головой, рассказывал дядя Вася. — У меня уже два инфаркта было, доча оба раза вытаскивала, считай, с того света, спасибо ей…
-Дядя Вася, а давайте я про вас напишу, — предложил я Василию Ивановичу, сказав, что я журналист. — Только нам с вами надо будет немного подготовиться. Вы свои наградной пиджачок с орденами и медалями наденете (я нисколько не сомневался, что он у него есть), я диктофон и фотоаппарат с собой возьму, и мы с вами более подробно поговорим о вашей жизни. Хотите — я к вам домой приду, а можем и на лавочке вот так же посидеть.
И он вроде согласился. Но когда я, в назначенный день и час, вышел во двор и подошел к лавочке, на которой (минута в минуту!) дожидался Василий Иванович, он огорошил меня неожиданным отказом более подробно поговорить со мной.
-Дочь запретила, — конфузясь, сообщил мне фронтовик. — Сказала, что мне ни в коем случае нельзя волноваться, а то сердце опять может… того…
Я, конечно, немного расстроился. Но понимал, что дочери- врачу, все последние годы «ведущей» своего немолодого (под 90 лет уже) больного, израненного отца, виднее, что ему можно, а чего нельзя. А Василий Иванович, если начнет вспоминать про войну более детально, чего я от него непременно стал бы добиваться, конечно, разволнуется, а там и до беды недалеко. Вон у него и так уже пальцы на рукояти трости стали мелко дрожать.
И я не стал ни диктофон вынимать, ни фотоаппарат расчехлять. Посидев с дядей Васей для приличия немного, вернулся домой. Но затею свою расспросить его более подробно не оставил. Решил, что, спустя какое-то время, когда Василий Иванович подзабудет это несостоявшееся интервью, опять к нему подсяду с включенным в кармане диктофоном и постепенно, исподволь, выведаю недостающую для полноценного очерка информацию и все равно напишу о нем. А когда распечатаю очерк на бумаге и дам ему предварительно почитать, тогда дядя Вася уже и сфотографироваться не откажется.
Но Василий Иванович все не появлялся и не появлялся во дворе. Вот уже и Новый год прошел, потеплевший февраль — самое время для прогулок! — наступил, а знакомой, слегка согбенной фигуры я так больше и не увидел.
И вот вчера увидел эту скорую и подумал: не к Василию ли Ивановичу она приехала? И спросил об этом на выходе со двора у охранника, вышедшего покурить из своей будки.
-Это который фронтовик, что ли? — позевывая, переспросил охранник. — Так он помер, перед самым Новым годом. Вот так же скорая приезжала, только рано утром, как раз в мое дежурство. Да только зря — инфаркт у деда был — обширный, говорят, не откачали. А к кому в этот раз скорая приехала, я даже и не знаю…
Не скажу, что я был потрясен — мало ли пережил-перевидал смертей за свои шестьдесят три года, а эта была вполне ожидаема, — но очень опечалился. Вот еще одним участником великой, жестокой и кровопролитнейшей войны, стало меньше. И я, к великому своему сожалению, не успел написать о Василие Ивановиче при его жизни — о том, как он крутил баранку на фронтовых дорогах, под свист пуль и грохот разрывов снарядов и бомб.
Как рвали его тело осколки вражеского металла, но он, оправившись от ран, снова садился за руль, но уже другой полуторки (прежнюю, безнадежно покалеченную снарядом, списали). Как в мирной жизни он остался верен фронтовой профессии и наматывал на колеса машины десятки тысяч километров, развозя нужные для восстановления подорванного войной народного хозяйства грузы.
Как болели его раны и раскалывалась от ужасного гула и звона контуженная голова, когда менялась погода или когда кто его сильно расстраивал. Но он не мог валяться долго на койке — его гнали за баранку профессиональный долг и обязанность перед государством и семьей, которую надо было кормить.
И хотя не было моей вины в том, что я обо всем этом не написал в очерке про дядю Василия Ивановича — так уж сложились обстоятельства, — все равно я чувствую себя перед ним виноватым. Простите меня, дядя Вася! И пусть хоть эти скупые строки послужат памятью о вас, славном воине и неутомимом труженике фронтовых и мирных дорог…