«Если нечего сказать, помолчи», —
так я думал про себя и молчал.
Для молчания не нужно причин,
ни для крупного, ни по мелочам.
Я в молчании до ручки дошёл,
на себя рванул, а там — тишина…
И подумал я тогда: хорошо! — 
будто рыба взрывом оглушена.

Будто выцвел, опустел нотный лист,
будто звукам залепили уста,
будто музыку глухой пианист
только с этого играет листа.
Так трахею разрезает клинок,
так умершие секреты хранят,
так под песни из немого кино
спят ягнята из «Молчанья ягнят».

Так я сделался сообщником рыб…
Ну, зачем ты утаил, Кибальчиш,
что молчание, как ядерный гриб,
разрастается, пока ты молчишь,
что чем дольше держишь рот на замке,
тем трудней бывает губы разжать,
что словам не выжить на языке,
и придётся их по новой рожать?

Нарожаю — так решил — не вопрос.
Четверых зачал в безмолвной ночи.
Молча выносил. Потом произнёс:
«Если нечего сказать, помолчи!».