Конец минувшего года мой младший сын провел в щели между стеной и кроватью. Он говорил, что так чувствует себя защищенным.

Он не отвечал на телефонные звонки, никуда не выходил один, а при необходимости говорить с людьми испытывал панические атаки. Ближе к зимней сессии он все же собрался с силами и пошел забирать документы из института. Декан сказал, что документы пока не отдаст, а даст, наоборот, запрос в поликлинику, чтоб мальчик оформил академический отпуск и подлечился.

Академ оформили, но лечить нервный срыв у врача и — боже упаси — таблетками или даже травками сын отказался категорически. Он сказал, что просто устал, но отлежится. И он лежал. Читал книжки, тупил в телефон или ноутбук, смотрел кино. Раз или два в неделю ездил со мной в гипермаркет в качестве грубой мужской силы. В машине мы разговаривали. Иногда разговор прерывать было так жалко, что мы вместо ближайшего магазина уезжали далеко за МКАД, лишь бы говорить.

Подростки вообще-то не склонны к разговорам с родителями. Они забегают в комнату, сообщить что-нибудь, и вновь уносятся в свой мир и свою скорлупу. Взаимодействуют — да. Беседуют — не особенно. Поэтому время, проведенное в машине, время, когда сын разговаривал сам, по своей воле и без ущерба для подросткового самолюбия, было для нас обоих очень ценным. Вообще машина — едва ли не лучшее, что с нами случилось в жизни: маленький домик, скорлупка, которая позволяет смотреть на мир, но при необходимости и отделяться от мира. Вот мы и отделялись. Уединялись. Разговаривали. Я многое узнала об экранизациях комиксов, возможно, даже много больше, чем мне было надо, но это неважно. Потому что, рассказывая об экранизациях, сын говорил и о себе. Мы не обсуждали нервный срыв и депрессию, я не спрашивала «что тебя волнует» или «как думаешь, ты сможешь учиться в следующем году?». Он говорил сам, когда считал это нужным и возможным.

Советы без запроса неумолимо перерастают либо в родительский монолог, либо в скандал и в любом случае рушат равновесие. Поэтому мы говорили о кино, о музыке и о книжках. О том, что видим на дороге и о том, куда хотим съездить. Все равно эти разговоры подводили моего мальчика к рассказам о том, что его волнует. Иногда он даже со мной советовался. А иногда советовалась с ним я: несмотря на депрессию, мыслит Младший исключительно здраво.

Постепенно сын стал выползать из своего угла. Он здоровался, когда к старшему брату приходили гости, и даже поддерживал с ними какой-то small talk. Он начал отвечать на телефонные звонки и выходить в магазин, не испытывая панических атак при общении с продавцами. Начал встречаться с друзьями. Весной Малютка даже увлекся словесными ролевыми играми, присоединился к двум или трем, потом еще в одной был подмастерьем, а летом принялся за свою собственную игру, свой мир и свой сюжет. Готовился он очень тщательно. Игру ребенок придумал исторически-фэнтезийную, так что пришлось погрузиться в справочники, делать зарисовки, искать нужные по сюжету антураж и бутафорию. К нему стали приходить гости, и, судя по всему, Малютка даже сделался душой компании, в которую его привел старший брат.

В общем, к июню я выдохнула. Правда, в какой-то момент сын вдруг спросил: «А если меня опять накроет?» Я, конечно, рявкнула, что больше накрыть не должно, потому что это был нервный срыв, переутомление, а теперь он отдохнул, так что все будет хорошо. Хотя, честно говоря, у меня самой уверенности-то никакой нет.

Но ведь сыну об этом знать не обязательно, правда?

В августе дети съездили с отцом в отпуск, а по возвращении, пока старший бегал с мечом на полигоне под Калугой, Малютка отправился со своей ролевой компанией на дачу к одной из барышень, играть сразу две игры. Сначала чью-то чужую, а потом — мастерский дебют моего сына. Они неделю торчали на этой даче, отключив телефоны, хотя ребенок ответственно прислал две смс-ки: про то, что все хорошо, одна игра закончилась, вторая завтра начнется, и про то, что игра так отлично идет, что приедут они на день позже.

Но когда на следующий день после возвращения сын снова отпросился с ночевкой, потому что компания собирается у кого-то в гостях, я лязгнула зубом. Еще громче я лязгнула, когда днем позже он получил в чате сообщение и сказал, что снова уходит, возможно, на ночь: «Я им нужен, там проблемы».

Поэтому на следующий день я уже рычала, напоминая сыну о его обязанностях, о том, что ему пока еще семнадцать лет, ну и о прочем, что говорят в таких случаях мамы. «Я понял, мне по-любому влетит, так что я сделаю так, как считаю нужным!» — рявкнул ребенок и швырнул трубку.

Я заплакала от злости, бессилия и беспокойства. А через полчаса получила в чате сообщение: «Прости, я немного сорвался. Просто было обидно. Все будет хорошо: с сентября я снова стану жить дома, ходить в институт и с удовольствием есть твою еду каждый вечер. Просто дай мне закончить мое последнее несовершеннолето по-подростковому. Все будет хорошо, я обещаю. Я люблю этих людей и хочу проводить время с ними, но ты все еще моя мама, и я люблю тебя ничуть не меньше. Просто иногда я хочу уйти ненадолго, как всегда и у всех бывает, а потом вернуться к тебе. Я никуда от тебя не денусь и не буду любить тебя меньше. Не бойся. :З»

На следующий вечер сын вернулся домой, сожрал всю еду, до которой дотянулся, рассказал, что они праздновали день рождения одного парня, но он бы пришел бы часа на два раньше, если бы не надо было проводить девушку, которая живет где-то на дальних выселках. И все действительно было хорошо.

А утром он уже рычал и хамил по пустякам, заявляя в свое оправдание, что он подросток и ведет себя в соответствии с подростковым кодексом. Кажется, нервный срыв и правда остался позади.