Здравствуй, Доу. Иная стадия врачеваний.
Я почти что монах шао-линя, скиталец мыса.
Затяжных две недели в молчании и нирване.
И я рад, что почти что ни в чем нихрена нет смысла.
Потому что о главном теперь я б молчал веками.
Потому что оно теперь — в центре и на примете.
Каждый день я теперь просыпаюсь, как гладкий камень,
как лучом по щеке поглаженный на рассвете.
Всё — вертеп, если ходишь кругами по вязкой лаве
скучных толп, одинаково серых, чтоб отличаться.
Отойдя от краев этих ярмарок всех тщеславий,
я, поверишь, впервые умею молчать от счастья.
Это больно, пожалуй — настолько незащищенно.
Но и стоит, дружище, прозрения от восторга.
Это бездна — когда ты молчишь на двоих о чем-то
и молчание это без привкуса лжи и торга.
Я нашел ее словно у края прибоя, знаешь,
словно было всегда — но глаза тебе развязали.
Вот такая — родная и близкая, и земная,
с широко на меня распахнувшимися глазами.
Я нашел ее в час, когда осень взошла на берег,
рассмеялась, и выдох мурашками лег на холку.
И все лишнее просто рассыпалось в прах империй,
а все важное где-то у сердца свернулось колко.
И теперь я живу ее, знаешь, ни вдоха мимо,
стал уметь замечать, а не мчать, как слепой, по трассе.
И в молчании нашем вся нежность соединима.
Нежность мира. И я очарован ей, Джонни.
Рассел.
2.09.15