Он жил спокойно, в небе не паря,
не ползая по дну, легко и сыто,
и не был никогда в поводырях,
и не стоял, прогнувшись, у корыта.
Убогих не жалел и к господам
дышал спокойно, и никак иначе,
считая — фатум ставит по рядам
точней и справедливей Фибоначчи…
Подкрался поздний северный рассвет.
Он утром шёл истоптанной дорожкой
к автобусу, сменившему свой цвет
и за гроши продавшему гармошку.
На остановке дама мутных лет,
заученно шептала что-то глухо —
она просила, как всегда, на хлеб
но ясно было, что на бормотуху.
Однако, Бог не даст — свинья не съест,
любой из нас хоть в чём-то Бог немножко —
и мятая купюра на проезд
переместилась в грязную ладошку…
А тромб давно готовился в отрыв,
и вот, покинув бедренную вену,
прижался к сердцу, клапан перекрыв…
Он опустился на одно колено,
потом упал на прошлогодний снег,
ощерившийся талыми бычками,
а мимо шли десятки имярек,
разматывая нить судьбы витками.
Никто не поднял. Но… «Мужик, ты что?» —
раздался голос, дребезжащий странно,
и — контуром вонючее пальто
с прибитой сверху шапкой из тушкана.
Не видел он возникшей суеты,
подростка долговязого с мобилой,
он видел сон, знакомые черты
единственной родной ушедшей милой.
Карета «Скорой» прилетела в срок,
не опоздав, подобно вертолёту,
взяла на борт и рассекла поток,
послушная умелому пилоту.
А вслед реанимации глядел,
слезу ладонью по щеке размазав,
бомжующий среди бездушных тел
хранитель-ангел с синяком под глазом.