… В чем состоял секрет этого вечера? Что, в сущности, происходило? Я вспомнил, как заблестели глаза Юкии,
когда она пожимала мою руку и оглядывала меня, не скрывая
радостного удивления. Наконец-то! Господи милостивый, неужели
это тот человек, которого она ждала так долго, годы, может, всю
жизнь? Вот какое чувство исходило от нее. Он появился! И он —
это был я. Появился невесть откуда, из какой-то неведомой
страны, из космической мглы. Может быть, она видела меня в своих снах, именно о таком она мечтала. Нет, все это было
тоньше, поначалу она еще сомневалась, присматривалась, но каждый мой жест, каждое слово подтверждали… Она узнавала
меня. Я был Тот Самый! Постаревший, усталый — неважно, пустяки.
Я нашелся! Я здесь! Через несколько минут я уже чувствовал себя
сказочным принцем. Все, что бы я ни говорил, что бы ни делал,
вызывало ее восхищение.

Я был прекрасен. Я был остроумен. Моя неуклюжесть была
прелестна. Мое смущение доказывало богатство моей души. Как
хорошо, что я пел хриплым голосом, это напоминало Армстронга.
Она ликовала, если ей удавалось угадать мое желание — погулять
по залу, посмотреть, что делается за соседними столиками,
познакомить меня со своими подругами. Полюбуйтесь, кто со мной!
Вам, бедняжкам, и не мечталось. И они восхищались и украдкой от своих мужчин выказывали зависть. Я тоже сравнивал всех этих
хостесс — миниатюрную Осано, и пухленькую Миура, и хрупкую Оэй, — но моя Юкия была лучше всех. Конечно, прежде всего потому,
что она любила меня и только в ней я видел себя таким сильным,
умным, таким мужчиной. Получив надежду и как бы уверясь в себе,
Юкия расцветала на глазах. Короткие черные волосы придавали ей вид девчонки. Ей было все нипочем — бескостно выгибая руки, она
танцевала старые японские танцы и тут же переходила на мальчишескую джигу. Самозабвенная ее лихость закружила нас. Я скинул пиджак и вместе с ним обычную стеснительность, ни разу в Японии я не чувствовал себя так свободно, и даже Сомов
разошелся, откуда-то появился в нем мужичок-потешник,
присвистывающий, кукарекающий, прошелся в деревенском «лансе».

Жизнь давно вытравила во мне легковерие. Достаточно
нахлебался я разочарований и обманов, в этих играх я и сам мог
провести кого угодно. Если бы Юкия хоть где-то сфальшивила,
чуть переиграла, для меня все бы рухнуло, обернулось бы пошлостью. В лучшем случае — искусная проституточка в экзотическом оформлении. Но ведь и мысли такой не возникало.
Танцуя, она вдруг прижалась ко мне всем телом, я поцеловал ее,
мы обнимались — все это было, и в то же время было это попутно,
как бы в дополнение к другому, куда более важному и дорогому
интересу. С ней хотелось поделиться, спросить, почему та женщина, в Ленинграде, ушла, ничего не объяснив, должна же быть
какая-то причина, все шло так хорошо, пока не началось всерьез,
неужели это испугало ее? Русские слова мешались с английскими.
Юкия напряженно вслушивалась, она все понимала. А моя
журналистика — разве это специальность? Что она по сравнению с точно оценимой работой Сомова? Если надо будет, он сумеет
описать ту же Японию не хуже меня, а вот я сделать то, что он делает, никогда не смогу, как бы ни старался. Казалось, никого
в целом мире не волнуют мои беды так, как Юкию, глаза ее влажно
блестели, она утешала, тихонько гладя мою руку. Не знаю, может,
я произнес всего несколько фраз, не в этом дело, важно, что
нашлась душа, готовая принять в себя путаницу несправедливых и справедливых моих чувств.

Я не жалел и не пожалею тех минут своей открытости. За соседними столиками я видел таких же мужчин. Замотанный клерк
жаловался другой Юкии на своего управляющего, который его
затирает, на тяжкую, унизительную работу, годную разве что для
начинающего юнца на взяточника-полицейского, на шарлатана-врача, на налогового инспектора, на ведьму-тещу…
«Управляющий? — восклицала та, другая Юкия. — Да он дрянь,
тупица, ищет сладкое, а пирожок лежит на полке. Подумать
только, — возмущалась она, — не замечать, не ценить такой
талант, такого работника!» Ах, до чего же она была расстроена,
не существовало для нее сейчас ничего, кроме его дел. Он —
лотос среди грязи, журавль среди кур, а тот полицейский или
врач — недобитая змея.

Клерк оживал, распрямлялся, она вбирала в себя его обиды,
неудачи, наделяя его верой в богатства его души, неведомые до сих пор никому…

Он становился могучим, никого не боялся, он был свободен,
и горд, и всесилен, как Будда. А что, и Будда ведь сначала был
обыкновенным человеком.

Любопытно, однако ж, что за каждым столиком восседала
компания, по меньшей мере двое-трое мужчин и женщина. Парочек
не было видно. Повсюду цвела любовь, клерки любили, и клерков
любили прекрасной и чистой любовью, без низменных страстей,
похоть отступала перед сладостью духовной близости.

Ах, как это было возвышенно, хотя наверняка тут хватало и другого, но что я могу поделать, если мне виделись лишь райские
кущи, порхающие ангелы; разбавленное вино казалось нектаром, а плохонький джаз звучал эоловой арфой (которую я никогда не слыхал).

Однажды, в разгар нашей любви с Юкией, я вдруг, по русской
жажде копаться в душе и выяснять смысл жизни, стал
расспрашивать о ее планах, мечтах и, так сказать, общей
перспективе. Мало мне было ее любви, мне обязательно надо было
выяснить прошлое, будущее, а также духовные запросы.

На какой-то миг она растерялась, украдкой посмотрела на О.
Позже, вспоминая об этом вечере, я понял свою бестактность, я грубо нарушил правила игры, как дикарь залез на сцену ощупывать
декорации. О. едва заметно кивнул, и Юкия растроганно —
повелитель соизволил заинтересоваться ее ничтожной особой! — 
рассказала о себе. Ей уже двадцать три года. Несколько лет она
обучалась этой своей специальности и вот уже лет шесть работает
здесь. Весной она собирается выйти замуж. Жених? Его еще нет.
Есть деньги. Это главное. Она скопила ту сумму, с которой —
так, очевидно, принято — можно выходить замуж. Если подходящего парня она не найдет, то поработает еще сезон. А если и будущей
весной с замужеством не получится, то она откроет собственное
заведение. Пора, пора, работать становится все тяжелее.
Непривычный этот разговор сбил ее, редко кто интересовался
утренней и дневной Юкией, одинокой женщиной, озабоченной
ежедневными расчетами, ценами, занятой с утра подготовкой к вечерней своей работе. Надо разучивать новые песенки, сделать
массаж, гимнастику, целый комплекс, чтобы быть в форме,
сохранить свежесть, вид идеальной нашей возлюбленной. Кого на нынешний вечер пошлет судьба — загулявших шелководов из Нагано,
французских моряков, бизнесменов, студентов, больных печенью
маклеров, жаждущих утешений и лирики, или одиноких неудачников,
которые ищут простого сочувствия? Каждый раз ей надо находить
единственно правильную роль.

Юкия повертела бокал, всматриваясь в блеклую желтизну
вина. Лицо ее поднялось над улыбкой, которая сковывала ее губы,
злое и грустное лицо, вышедшее из повиновения.

Мне захотелось посочувствовать ей, приободрить. Слова, что
приходили па ум, были не те — или фальшивые, или обидные. И жесты не т. е. Мы как бы поменялись ролями, и я почувствовал, до чего трудна ее профессия, как нелегко проникнуться заботами
чужой души. Юкия взяла мою руку, потерлась носом о ладонь и сказала все слова, которые я искал, с какой-то незаметной
ловкостью она все сместила, повернула, и получилось, что это я чуткий, добрый, заботливый, и опять я был вознесен и грелся в се признательности.

По ковровой дорожке мы неохотно спускались вниз, на улицу.
Мы шли вслед за другими компаниями таких же разнеженных от счастья мужчин и влюбленных в них женщин. Маленькая рука Юкии
лежала в моей руке, другая ее маленькая рука обнимала Сомова,
третья рука поддерживала О.-сана, остальные ее свободные руки
обмахивались веером, вдевали гвоздики в петлицы наших пиджаков,
она была двадцатируким Буддой, а я воздушным шаром, аэростатом,
раздутым от любви к людям, от любви к самому себе, лучшему из всех, кого я знал. Я держался за Сомова, чтобы меня не унесло.

Юкия подозвала такси, мы стали прощаться. Воздушный шар не запихивался в машину. Я все пытался узнать у Юкии номер
телефона, мы должны были увидеться завтра же, я не представлял,
как она переживет нашу разлуку, хотя бы на несколько часов.
Юкия показала на господина О. — он все знает, поцеловала меня,
поцеловала Сомова, и машина тронулась.

Мы смотрели назад. Юкия стояла у подъезда и кланялась,
кланялась нам вслед. Поток машин заслонил ее, на повороте вновь
открылась ее фигурка — руки повисли, голова опущена. Лица ее было не различить, но у других подъездов стояли другие женщины,
и было видно, как гаснут их лица, становятся некрасивыми и сонными.

— Господи, как же это? — сказал Сомов. — Только что она
так любила меня. Навечно любила. Куда все это делось?

Я выкатил на него глаза.

— Тебя?

— А кого же. Конечно, меня. И я думал, что она не в силах
расстаться…

— При чем тут ты?

Ничего не понимая, мы уставились друг на друга, к великому
восторгу господина О.

Сперва нас охватило возмущение: нас обманули, так
обманули… Затем обида. Затем разочарование.

Затем мы вынуждены были рассмеяться. Сомов спросил О.:

— Что было бы, если бы кто-либо из пас попросил Юкию о встрече? На это О.-сан дипломатично ответил, что, конечно, нам
бы она, может, и не отказала, но вообще такое не принято, разве
недостаточно того, что было? И в самом деле, подумал я, чем-то
она похожа на мою Японию, которая была и которой не было, и которая одарила меня красотой и любовью, и тем не менее…

— Какое искусство! — неуверенно сказал Сомов. — Какая
актриса!

— Спектакль, — сказал я. — Обман трудящихся. Иллюзии
чужого мира. Но в глубине души я продолжал думать, что все же что-то было, что хотя бы до четверти двенадцатого она любила, и любила всем сердцем, и только одного меня.