А когда уже строчки едва ли не носом хлещут
И уже на губах горчат,
Мир становится ярче, на пару порядков резче,
Из теней выступают почти колдовские вещи —
Те, что раньше не замечал.
Ты стоишь, ошарашен и словно в песок впечатан,
Понимаешь — уже пропал.
И ты пробуешь воду, как пробуют кровь волчата,
И не чувствуешь запаха города, смога, чада,
И обходит тебя толпа.
Мир дрожит, осыпаясь волшебным калейдоскопом,
Разрастается вглубь и вширь.
Мегаполис разбит, как хрусталь от удара об пол:
Где уродливым шрамом темнели, дымясь, окопы,
Появляется царство Ши.
И ты пьёшь это чудо, пока полыхают песни,
Глубоко у истоков чувств.
Но как только начнёшь писать — колдовской мир треснет,
Обнажит повседневный, который тебе стал тесен,
Неудобен, не по плечу —
В нём тебе задыхаться и гнить, превращаясь в плесень.
Вот поэтому я молчу.
__________________________________________
Вот идет она сквозь молочно-густой туман,
тишина такая, что можно сойти с ума,
только краем глаза видятся силуэты
деревьев, домов, людей. «Это все обман!
Я не верю в это».
И сложней, и сложней даётся ей каждый шаг,
всё густеет мгла, всё больней и трудней дышать.
От ладоней тумана в жилах кровь остывает.
Но кто-то незримый за руку её берёт,
словно вливая силы идти вперед,
и ладонь его — тёплая и живая.
И конечно она узнаёт его в тот же миг,
и смеётся нервно «Единственный, чёрт возьми,
ты пропал же где-то меж Тигром и меж Евфратом!
Я прошла весь мир, обыскала я целый мир,
но ты пришел сам обратно».
Так идут в тишине, в светлеющей белизне,
и покорно туман расступается перед ней.
Проявляется мир, небывало живой и светлый.
Остается шаг — и сгинет туман во сне,
унесённый ветром.
Так и сгинет туман, миражи его и тропа.
«Ты же снова исчезнешь, как раньше уже пропал?»
Он сжимает ладонь, конечно, не отвечая.
И молчание режет её побольней серпа,
раздирает её бичами.
И стоит она у последней черты, дрожит.
Да, ей хочется света, хочется снова жить,
но шагнув вперёд, с кем она перейдёт границу?
Вот стоит она, не ведая больше лжи,
и сжимает ладонь.
И боится.
О, как боится!