ДУШЕЧКА
Оленька, дочь отставного коллежского асессора. Племянникова,
сидела у себя во дворе на крылечке, задумавшись. Было жарко, назойливо
приставали мухи, и было так приятно думать, что скоро уже вечер. С востока надвигались темные дождевые тучи, и оттуда изредка потягивало
влагой.
Среди двора стоял Кукин, антрепренер и содержатель
увеселительного сада «Тиволи», квартировавший тут же во дворе, во флигеле, и глядел на небо.
— Опять! — говорил он с отчаянием. — Опять будет дождь! Каждый
день дожди, каждый день дожди — точно нарочно! Ведь это петля! Это
разоренье! Каждый день страшные убытки!
Он всплеснул руками и продолжал, обращаясь к Оленьке:
— Вот вам, Ольга Семеновна, наша жизнь. Хоть плачь! Работаешь,
стараешься, мучишься, ночей не спишь, все думаешь, как бы лучше, — и что же? С одной стороны, публика — невежественная, дикая. Даю ей самую лучшую оперетку,
феерию, великолепных куплетистов, но разве ей это нужно? Разве она
в этом понимает что-нибудь? Ей нужен балаган! Ей подавай пошлость! С другой стороны/взгляните на погоду Почти каждый вечер дождь. Как
зарядило с десятого мая, так потом весь май и июнь, просто ужас! Публика
не ходит, но ведь я за аренду плачу? Артистам плачу?
На другой день под вечер опять надвигались тучи, и Кукин говорил с истерическим хохотом:
— Ну, что ж? И пускай! Пускай хоть весь сад зальет, хоть меня
самого! Чтоб мне не было счастья ни на этом, ни на том свете! Пускай
артисты подают на меня в суд! Что суд? Хоть на каторгу в Сибирь! Хоть на эшафот! Ха-ха-ха!
И на третий день то же… Оленька слушала Кукина молча, серьезно, и,
случалось, слезы выступали у нее на глазах. В конце концов несчастья
Кукина тронули се, она его полюбила. Он был мал ростом тощ, с желтым
лицом, с зачесанными височками, говорил жидким тенорком, и на лице у него всегда было написано отчаяние, но все же он возбудил в ней
настоящее, глубокое чувство. Она постоянно любила кого-нибудь и не могла без этого. Раньше она любила своего папашу, который теперь сидел
больной, В темной комнате, в кресле и тяжело дышал; любила свою тетю,
которая иногда; раз в два года приезжала из Брянска; а еще раньше, когда
училась в прогимназии, любила своего учителя, французского языка. Это
была тихая, добродушная, жалостливая барышня с кротким, мягким взгля-
дом, очень здоровая. Глядя на ее полные, розовые щеки, на мягкую белую
шею с темной родинкой, на добрую, наивную улыбку, которая бывала на ее лице, когда она слушала что-нибудь приятное, мужчины тоже
улыбались, а гостьи-дамы не могли удержаться, чтобы вдруг среди
разговора не схватите ее за руку и не проговорить в порыве удовольствия:
—Душечка! Дом, в котором она жила со дня рождения и который в за-
вещании был записан на ее имя, находился на окраине города, в Цыганской Слободке, недалеко от сада «Тиволи»; по вечерам и по ночам
ей слышно было, как в саду играла музыка, как лопались с треском ракеты,
и ей казалось, что это Кукин воюет со своей судьбой и берет приступом
своего главного врага — равнодушную публику; сердце у нее сладко
замирало, спать совсем не хотелось, и когда под утро он возвращался
домой, она тихо стучала в окошко из своей спальни и, показывая ему
сквозь занавески только лицо и одно плечо, ласково улыбалась…
Он сделал предложение, и они повенчались. Он был счастлив, но так
как в день свадьбы и потом ночью шел дождь, то с его лица не сходило
выражение отчаяния.
После свадьбы жили хорошо. Она сидела у него в кассе, смотрела за порядками в саду, записывала расходы, выдавала жалованье, и ее розовые
щеки, милая, наивная, похожая на сияние улыбка мелькали то в окошечке
кассы, то за кулисами, то в буфете. И она уже говорила своим знакомым,
что самое замечательное, самое важное и нужное на свете — это театр и что получить истинное наслаждение и стать образованным и гуманным
можно только в театре.
— Но разве публика понимает это? — говорила она. — Ей нужен
балаган! Вчера у нас шел «Фауст наизнанку», и почти все ложи были
пустые, а если бы мы с Ванечкой поставили какую-нибудь пошлость, то,
поверьте, театр был бы битком набит. Завтра мы с Ванечкой ставим
«Орфея в аду», приходите.
И что говорил о театре и об актерах Кукин, то повторяла и она.
Публику она так же, как и он, презирала за равнодушие к искусству и за невежество, на репетициях вмешивалась, поправляла актеров, смотрела за поведением музыкантов, и когда в местной газете неодобрительно
отзывались о театре, то она плакала и потом ходила В редакцию
объясняться.
Актеры любили ее и называли «мы с Ванечкой» и «душечкой»; она
жалела их и давала им понемножку взаймы, и если, случалось, ее обманывали, то она только потихоньку плакала, но мужу не жаловалась.
И зимой жили хорошо. Сняли городской театр на всю зиму и сдавали
его на короткие сроки то малороссийской труппе, то фокуснику, то местным любителям. Оленька полнела и вся сияла от удовольствия, а Кукин худел и желтел и жаловался на страшные убытки, хотя всю зиму
дела шли недурно. По ночам он кашлял, а она поила его малиной и липовым цветом, натирала одеколоном, кутала в свои мягкие шали.
— Какой ты у меня славненький! — говорила она совершенно
искренно. Приглаживая ему волосы. — Какой ты у меня хорошенький!
В Великом посту он уехал в Москву набирать труппу, а она без него
не могла спать, все сидела у окна и смотрела на звезды. И в это время она
сравнивала себя с курами, которые тоже всю ночь не Спят и испытывают
беспокойство, когда в курятнике нет петуха. Кукин задержался в Москве и писал, что вернется к Святой, и в письмах уже делал распоряжения насчет
«Тиволи». Но под Страстной понедельник, поздно вечером, вдруг раздался
зловещий стук в ворота; кто-то бил калитку, как в бочку: бум! бум! бум!
Сонная кухарка, шлепая босыми ногами по лужам, побежала отворять.
— Отворите, сделайте милость! — говорил кто-то за воротами глухим
басом. — Вам телеграмма!
Оленька и раньше получала телеграммы от мужа, но теперь почему-то
так и обомлела. Дрожащими руками она распечатала телеграмму и прочла
следующее:
«Иван Петрович скончался сегодня скоропостижно сючала ждем
распоряжений хохороны вторник».
Так и было напечатано в телеграмме: «хохороны» и какое-то еще
непонятное слово «сючала»; подпись была режиссера опереточной труппы.
— Голубчик мой! — зарыдала Олеиька. — Ванечка мой миленький,
голубчик мой! Зачем же я с тобой повстречалася Зачем я тебя узнала и полюбила? На кого ты покинул свою бедную Оленьку, бедную,
несчастную?"
Кукина похоронили во вторник, в Москве, на Ваганькове; Оленька
вернулась домой в среду, и как только вошла к себе, то повалилась на постель и зарыдала так громко, что слышно было на улице и в соседних
дворах.
— Душечка! — говорили соседки, крестясь. — Душечка Ольга
Семеновна, матушка, как убивается!
Три месяца спустя как-то Оленька возвращалась от обедни, печальная,
в глубоком трауре. Случилось, что с нею шел рядом, тоже возвращавшийся
из церкви, один из ее соседей, Василий Дндреич Пустовалов,
управляющий лесным складом купца Бабакаева. Он был в соломенной
шляпе и в белом жилете с золотой цепочкой и походил больше на помещика, чем на торговца.
— Всякая вещь имеет свой порядок, Ольга Семеновна, — говорил он степенно, с сочувствием в голосе, — и если кто и наших ближних умирает,
то, значит, так Богу угодно, и в этом случае мы должны себя помнить и переносить с покорностью.
Доведя Оленьку до калитки, он простился и пошел далее, После этого
весь день слышался ей его степенный голос, и едва она закрывала глаза,
как мерещилась его темная борода. Он ей очень понравился. И, по-
видимому, она тоже произвела на него впечатление, потому что немного
погодя к ней пришла пить кофе одна пожилая дама, мало ей знакомая, ко-
торая, как только села за стол, то немедля заговорила о Пустовалове, о том,
что он хороший, солидный человек и что за него с удовольствием пойдет
всякая невеста. Через три дня пришел с визитом и сам Пустовалов; он сидел недолго, минут десять, и говорил мало, но Оленька его полюбила,
так полюбила, что всю ночь не спала и горела как в лихорадке, а утром
послала за пожилой дамой. Скоро ее просватали, потом была свадьба.
Пустовалов и Оленька, поженившись, жили хорошо- Обыкновенно он сидел в лесном складе до обеда, потом уходил по делам, и его сменяла
Оленька, которая сидела в конторе до вечера и писала, там счета и отпускала товар.
— Теперь лес с каждым годом дорожает на двадцать процентов, —
говорила она покупателям и знакомым. — Помилуйте, прежде мы торговали местным лесом, теперь же Васечка должен каждый год ездить за лесом в Могилевскую губернию. А какой тариф! — говорила она, в ужасе
закрывая обе щеки руками. — Какой тариф!
Ей казалось, что она торгует лесом уже давно-давно, что в жизни
самое важное и нужное — это лес, и что-то родное, трогательное
слышалось ей в словах: балка, кругляк, тес, шелевка, безымянка, решетник,
лафет, горбыль…
Какие мысли были у мужа, такие и у нее. Если он думал, что в комнате жарко или что дела теперь стали тихие, то так думала и она. Муж
ее не любил никаких развлечений и в праздники сидел дома, и она тоже.
— И все вы дома или в конторе, — говорили знакомые. — Вы бы сходили в театр, душечка, или в цирк.
— Нам с Васечкой некогда по театрам ходить, — отвечала она
степенно. — Мы люди труда, нам не до пустяков- В театрах этих что
хорошего?
По субботам Пустовалов и она ходили ко всенощной, в праздники —
к ранней обедне, и, возвращаясь из церкви, шли рядышком, с умиленными
лицами, от обоих хорошо пахло, и ее шелковое платье приятно шумело; а дома пили чай со сдобным хлебом и с разными вареньями, потом кушали
пирог. Каждый день в полдень во дворе и за воротами на улице вкусно
пахло борщом и жареной бараниной или уткой, а в постные дни — рыбой,
и мимо ворот нельзя было пройти без того, чтобы не захотелось есть. В конторе всегда кипел самовар, и покупателей угощали чаем с бубликами.
Раз в неделю супруги ходили в баню и возвращались оттуда рядышком,
оба красные.
— Ничего, живем хорошо, — говорила Оленька знакомым, — слава
Богу! Дай Бог всякому жить, как мы с Васечкой.
Когда Пустовалов уезжал- в Могилевскую губернию за лесом, она
сильно скучала и тю ночам не спала, плакала. Иногда по вечерам приходил
к-ней полковой ветеринарный врач Смирнин, молодой человек,
квартировавший у нее во флигеле. Он рассказывал ей что-нибудь или
играл с нею в карты, и ее это развлекало. Особенно интересны были
рассказы из его собственной семейной жизни; он был женат и имел сына,
но с женой разошелся, так как она ему изменила и теперь он ее ненавидел
и высылал ей ежемесячно по сорока рублей на содержание сына. И,
слушая об. этом, Оленька вздыхала и покачивала головой, и ей было жаль
его.
— Ну, спаси вас. Господи, — говорила она, прощаясь с ним и провожая его со свечой до лестницы. — Спасибо, что поскучали со мной,
дай Бог вам здоровья, царица небесная…
И все она выражалась так степенно, так рассудительно, подражая
мужу; ветеринар уже скрывался внизу за дверью, она окликала его и говорила:
— Знаете, Владимир Платоныч, вы бы помирились с вашей женой.
Простили бы ее хоть ради сына!.. Мальчишечка-то небось все понимает.
А когда возвращался Пустовалов, она рассказывала ему вполголоса
про ветеринара и его несчастную семейную жизнь, и оба вздыхали и покачивали головами и говорили о мальчике, который, вероятно, скучает
по отце, потом, по какому-то странному течению мыслей, оба становились
перед образами, клали земные поклоны и молились, чтобы Бог послал им детей.И так прожили Пустоваловы тихо и смирно, в любви и полном
согласии шесть лет. Но вот как-то зимой Василий Андреич в складе,
напившись горячего чаю, вышел без шапки отпускать лес, простудился и занемог. Его лечили лучшие доктора, но болезнь взяла свое, и он умер,
проболев четыре месяца. И Оленька опять овдовела.
— На кого же ты меня покинул, голубчик мой? — рыдала она,
похоронив мужа. — Как же я теперь буду жить без тебя, горькая я и несчастная! Люди добрые, пожалейте меня, сироту круглую…
Она ходила в черном платье с плерезами и уже отказалась навсегда от шляпки и перчаток, выходила из дому редко, только в церковь или на могилку мужа, и жила дома как монашенка. И только когда прошло шесть
месяцев, она сняла плерезы и стала открывать на окнах ставни. Иногда уже
видели по утрам, как она ходила за провизией на базар со своей кухаркой,
но о том, как она жила у себя теперь и что делалось у нее в доме, можно
было только догадываться. По тому, например, догадывались, что видели,
как она в своем садике пила чай с ветеринаром, а он читал ей вслух газету,
и еще по тому, что, встретясь на почте с одной знакомой дамой, она
сказала:
— У нас в городе нет правильного ветеринарного надзора, и от этого
много болезней. То и дело слышишь, люди заболевают от молока и заражаются от лошадей и коров. О здоровье домашних животных, в сущности, надо заботиться так же, как о здоровье людей.
Она повторяла мысли ветеринара и теперь была обо всем такого же мнения, как он. Было ясно, что она не могла прожить без привязанности и одного года и нашла свое новое счастье у себя во флигеле. Другую бы осудили за это, но об Оленьке никто не мог подумать дурно, все было так
понятно в ее жизни. Она и ветеринар никому не говорили о перемене,
какая произошла в их отношениях, и старались скрыть, но это им не удавалось, потому чти у Оленьки не могло быть тайн- Когда к нему
приходили гости, его сослуживцы по полку, то она, наливая им чай или
подавая ужинать, начинала говорить о чуме на рогатом скоте, о жемчужиной болезни, о городских бойнях, а он страшно конфузился и,
когда уходили гости, хватал ее за руку и шипел сердито:
— Я ведь просил тебя не говорить о том, чего ты не понимаешь!
Когда мы, ветеринары, говорим между собой, то, пожалуйста, не вмешивайся. Это, наконец, скучно!
А она смотрела на него с изумлением и с тревогой и спрашивала:
— Володечка, о чем же мне говорить?!
И она со слезами на глазах обнимала его, умоляла не сердиться, и оба
были счастливы.
Но, однако, это счастье продолжалось недолго. Ветеринар уехал
вместе с полком, уехал навсегда, так как полк перевели куда-то очень
далеко, чуть ли не в Сибирь. И Оленька осталась одна.
Теперь уже она была совершенно одна. Отец давно уже умер, и кресло
его валялось на чердаке, запыленное, без одной ножки. Она похудела и подурнела, и на улице встречные уже не глядели на нее, как прежде, и не улыбались ей; очевидно, лучшие годы уже прошли, остались позади, и теперь начиналась какая-то новая жизнь, неизвестная, о которой лучше не думать. По вечерам Оленька сидела на крылечке, и ей слышно было, как в
«Тиволи» играла музыка и лопались ракеты, но это уже не вызывало
никаких мыслей. Глядела она безучастно на свой пустой двор, ни о чем не думала, ничего не хотела; ела и пила она точно поневоле.
А главное, что хуже всего, у нее уже не было никаких мнений. Она
видела кругом себя предметы и понимала все, что происходило кругом, но ни о чем не могла составить мнения и не знала, о чем ей говорить. Видит,
например, как стоит бутылка, или идет дождь, или едет мужик на телеге,
но для чего эта бутылка, или дождь, или мужик, какой в них смысл, сказать
не может. При Кукине и Пустовалове и потом при ветеринаре Оленька
могла объяснить все и сказала бы свое мнение о чем угодно, теперь же и среди мыслей и в сердце у нее была такая же пустота, как и на дворе.
Город мало-помалу расширялся во все стороны. Цыганскую Слободку
уже называли улицей, и там, где были сад «Тиволи» и лесные склады,
выросли уже дома и образовался ряд переулков. Как быстро бежит время!
Дом у Оленьки потемнел, крыша заржавела, сарай покосился, и весь двор
порос бурьяном и колючей крапивой. Сама Оленька постарела подурнела;
летом она сидит на крылечке, а зимой сидит у окна и глядит на снег.
Повеет ли весной, донесет ли ветер звон соборных колоколов, и вдруг
нахлынут воспоминания о прошлом, сладко сожмется сердце и из глаз
польются обильные слезы, но это только на минуту, а там опять пустота, и неизвестно, зачем живешь. Черная кошечка Брыска ласкается и мягко
мурлычет, но не трогают Оленьку эти кошачьи ласки. Это ли ей нужно? Ей бы такую любовь, которая захватила бы все ее существо, всю душу, разум,
дала бы ей мысли, направление жизни, согрела бы ее стареющую кровь. И она стряхивает с подола черную Брыску и говорит ей с досадой:
— Поди, поди. Нечего тут!
И так день за днем, год за годом, — и ни одной радости, и нет
никакого мнения. Что сказала Мавра кухарка, то и хорошо.
В один жаркий июльский день, под Вечер, когда по улице гнали
городское стадо и весь двор наполнился облаками пыли, вдруг кто-то
постучал в калитку. Оленька пошла сама отворять и, как взглянула, так и обомлела: за воротами стоял ветеринар Смирнин, уже седой и в штатском
платье. Ей вдруг вспомнилось все, она не удержалась, заплакала и положила ему голову на грудь, не сказавши ни одного слова, и в сильном
волнении не заметила, как оба потом вошли в дом, как сели чай пить.
— Голубчик мой! — бормотала она, дрожа от радости. — Владимир
Платоныч! Откуда Бог принес?
— Хочу здесь совсем поселиться, — рассказывал он. —
Подал в отставку и вот приехал попробовать счастья на воле, пожить
оседлой жизнью. Да и сына пора уж отдавать в гимназию. Вырос. Я-то,
знаете ли, помирился с женой.
— А где же она? — спросила Оленька.
— Она с сыном в гостинице, а я вот хожу и квартиру ищу,
— Господи, батюшка, да возьмите у меня дом! Чем не квартира? Ах,
Господи, да я с вас ничего и не возьму, — заволновалась Оленька и опять
заплакала. — Живите тут, а с меня и флигеля довольно. Радость-то,
Господи!
На другой День уже красили на доме крышу и белили стены, и Оленька, подбоченясь, ходила по двору и распоряжалась. На лице ее засветилась прежняя улыбка, и вся она ожила, посвежела, точно очнулась
от долгого сна. Приехала жена ветеринара, худая, некрасивая дама с короткими волосами и с капризным выражением, и с нею мальчик, Саша,
маленький не по летам (ему шел уже десятый год), полный, с ясными
голубыми глазами и с ямочками на щеках. И едва мальчик вошел во двор,
как побежал за кошкой, тотчас же послышался его веселый радостный
смех.
— Тетенька, это ваша кошка? — спросил он у Оленьки- — Когда она
у вас ощенится, то, пожалуйста, подарите нам одного котеночка. Мама
очень боится мышей.
Оленька поговорила с ним, напоила его чаем, и сердце у нее в груди
стало вдруг теплым и сладко сжалось, точно этот мальчик был ее родной
сын. И когда вечером он, сидя в столовой, повторял уроки, она смотрела на него с умилением и с жалостью и шептала:
— Голубчик мой, красавчик… Деточка моя, и уродился же ты такой
умненький, такой беленький!
— Островом называется, — прочел он, — часть суши, со всех сторон
окруженная водою.
— Островом называется часть суши… — повторила она, и это было ее первое мнение, которое она высказала с уверенностью после стольких лет
молчания и пустоты в мыслях.
И она уже имела свои мнения и за ужином говорила с родителями
Саши о том, как теперь детям трудно учиться в гимназиях, но что все-таки
классическое образование лучше реального, так как из гимназии всюду
открыта дорога: хочешь — иди в доктора, хочешь — в инженеры.
Саша стал ходить в гимназию. Его мать уехала в Харьков к сестре и не возвращалась; отец его каждый день уезжал куда-то осматривать гурты и,
случалось, не живал дома дня по три, и Оленьке казалось, что Сашу совсем
забросили, что он лишний в доме, что он умирает с голода; и она перевела
его к себе во флигель и устроила его там в маленькой комнате.
И вот уже прошло полгода, как Саша живет у нее во флигеле. Каждое
утро Оленька входит в его комнату; он крепко спит, подложив руку
подтеку, не дышит. Ей жаль будить его.
— Сашенька, — говорит она печально, — вставай, голуб--чик! В гимназию пора.
Он встает, одевается, молится Богу, потом садится чай пить; выпивает
три стакана чаю и съедает два больших бублика и полфранцузского хлеба с маслом. Он еще не совсем очнулся от сна и потому не в духе.
— А ты, Сашенька, не твердо выучил басню, — говорит Оленька и гладит на него так, будто провожает его в дальнюю дорогу. — Забота мне с тобой- Уж ты старайся, голубчик, учись… Слушайся учителей.
— Ах, оставьте, пожалуйста! — говорит Саша. Затем он идет по улице
в гимназию, сам маленький, но в большом картузе, с ранцем на спине. За ним бесшумно идет Оленька.
— Сашенька-а! — окликает она.
Он оглядывается, а она сует ему в руку финик или карамельку. Когда
поворачивают в тот переулок, где стоит гимназия, ему становится
совестно, что за ним идет высокая, полная женщина; он оглядывается и говорит:
— Вы, тетя, идите домой, а теперь уже я сам дойду. Она
останавливается и смотрит ему вслед, не мигая, пока он не скрывается в подъезде гимназии. Ах, как она его любит! Из ее прежних привязанностей
ни одна не была такою глубокой, никогда еще раньше ее душа не покорялась так беззаветно, бескорыстно и с такой отрадой, как теперь,
когда в ней все более и более разгоралось материнское чувство. За этого
чужого ей мальчика, за его ямочки на щеках, за картуз она отдала бы всю
свою жизнь, отдала бы с радостью, со слезами умиления- Почему? А кто ж его знает — почему?
Проводив Сашу в гимназию, она возвращается домой тихо, такая
довольная, покойная, любвеобильная; ее лицо, помолодевшее за последние
полгода, улыбается, сияет; встречные, глядя на нее, испытывают
удовольствие и говорят ей:
— Здравствуйте, душечка Ольга Семеновна! Как поживаете, душечка?
— Трудно теперь стало в гимназии учиться, — рассказывает она на базаре. — Шутка ли, вчера в первом классе задали басню наизусть, да перевод латинский, да задачу… Ну, где тут маленькому?
И она начинает говорить об учителях, об уроках, об учебниках, — то же самое, что говорит о них Саша.
В третьем часу вместе обедают, вечером вместе готовят уроки и плачут. Укладывая его в постель, она долго крестит его и шепчет молитву,
потом, ложась спать, грезит о том будущем, далеком и туманном, когда
Саша, кончив курс, станет доктором или инженером, будет иметь
собственный большой дом, лошадей, коляску, женится и у него родятся
дети… Она засыпает и все думает о том же, и слезы текут у нее по щекам
из закрытых глаз. Ц черная кошечка лежит у нее под боком и мурлычет:
—Мур… мур… мур…
Вдруг сильный стук в калитку. Оленька просыпается и не дышит от страха; сердце у нее сильно бьется. Проходит полминуты, и опять стук.
«Это телеграмма из Харькова, — думает она, начиная дрожать всем
телом. — Мать требует Сашу к себе в Харьков… О Господи!»
Она в отчаянии у нее холодеют голова, ноги, руки, и кажется, что
несчастнее ее нет человека на всем свете. Но проходит еще минута,
слышатся голоса: это ветеринар вернулся домой из куба.
«Ну, слава Богу!» — думает она.
От сердца мало-помалу отстает тяжесть, опять становится легко; она
ложится и думает о Саше, который спит крепко в соседней комнате и изредка говорнт бреду:
— Я тебе. Пошел вон! Не дерись!
Антон Чехов
ПОСЛЕСЛОВИЕ К РАССКАЗУ ЧЕХОВА «ДУШЕЧКА».
Есть глубокий по смыслу рассказ в «Книге Чисел» о том, как Валак,
царь Моавитский, пригласил к себе Валаама для того, чтобы проклясть
приблизившийся к его пределам народ израильский. Валак обещал
Валааму за это много даров, и Валаам, соблазнившись, поехал к Валаку,
но, на пути был остановлен ангелом, которого видела ослица, но не видал
Валаам. Несмотря на эту остановку, Валаам приехал к Вадаку и взошел с иим на гору, где был приготовлен жертвенник с убитыми тельцами и овцами для проклятия. Валак ждал проклятия, но Валаам вместо проклятия
благословил народ израильский.
23 гл. (11) «И сказал тогда Валак Валааму: что ты со мной делаешь? Я взял тебя, чтобы проклясть врагов моих, а ты вот благословляешь?
(12) И отвечал Валаам и оказал: не должен ли я в полности сказать-то,
что влагает Господь руста мои?
(13) И сказал ему Валак: пойди со мной на другое место… и прокляни
его оттуда». И взял его на другое место, где тоже были приготовлены
жертвы. Но Валаам опять вместо проклятья благословил.
Так было и на третьем месте.
24 гл. (10) «И воспламенился гнев Валака на Валаама, и всплеснул он руками своими, и сказал Валак Валааму: я при звал тебя проклясть врагов
моих, а ты благословляешь и вот уж третий раз.
(11) Итак, ступай на свое место; я хотел почтить тебя, не вот Господь
лишает тебя чести».
Итак и ушел Валаам, не получив даров, потому что вместо проклятья
благословил врагов Валака.
То, что случилось с Валааком, очень часто случается с настоящими
поэтами-художниками. Соблазняясь ли обещаниями Валака —
популярностью или своим ложным, навеянным взглядом, поэт не видит
даже того ангела, который останавливает его и которого видит ослица, и хочет проклинать, и вот благословляет.
Это самое случилось с настоящим поэтом-художником Чеховым,
когда он писал этот прелестный рассказ «Душечка».
Автор, очевидно, хочет посмеяться над жалким по его рассуждению
(но не по чувству) существом «Душечки», то разделяющей заботы Кукина
с его театром, то ушедшей в интересы лесной торговли, то под влиянием
ветеринара считающей самым важным делом борьбу с жемчужной
болезнью, то, наконец, поглощенной вопросами грамматики и интересами
гимназистика в большой фуражке. Смешна и фамилия Кукина, смешна
даже его болезнь и телеграмма, извещающая об его смерти, смешон
лесоторговец с своим степенством, смешон ветеринар, смешон и мальчик,
но не смешна, а свята, удивительная душа «Душечки», со своей
способностью отдаваться всем существом своим тому, кого она любит.
Я думаю, что в рассуждении, не в чувстве автора, когда он писал
«Душечку», носилось неясное представление о новой женщине, об ее равноправности с мужчиной, развитой, ученой, самостоятельной,
работающей не хуже, если не лучше, мужчины на пользу обществу, о той
самой женщине, которая подняла и поддерживает женский вопрос, и он,
начав писать
«Душечку», хотел показать, какою не должна быть женщина. Валак
общественного мнения пригласил Чехова проклясть слабую,
покоряющуюся, преданную мужчине, неразвитую женщину, и Чехов
пошел на гору, и были возложены тельцы и овны, но, начав говорить, поэт
благословил то, что хотел проклинать. Я по крайней мере, несмотря на чудный, веселый комизм всего произведения, не могу без слез читать не-
которые места этого удивительного рассказа. Меня трогает и рассказ о том, как она с полным самоотречением любит Кукина и все, что любит
Кукин, и также лесоторговца, и также ветеринара, и еще больше о том, как
она страдает, оставшись одна, когда ей некого любить, и как она, наконец,
со всей силой и женского и материнского чувства (которого непо-
средственно не испытала) отдалась безграничной любви к будущему
человеку, гимназистику в большом картузе.
Автор заставляет ее любить смешного Кукина, ничтожного
лесоторговца и неприятного ветеринара, но Любовь не менее свята, будет
ли ее предметом Кукин или Спиноза, Паскаль, Шиллер, и будут ли предметы ее сменяться так же быстро, как у «Душечки», или предмет
будет один во всю жизнь.
Давно как-то мне случилось прочесть в «Новом времени» прекрасный
фельетон господина Ата о женщинах. Автор высказал в этом фельетоне
замечательно умную и глубокую мысль о женщинах. «Женщины, —
говорит он, — стараются нам доказать, что они могут делать все то же, что
и мы, мужчины. Я не только не спорю с этим, — говорит автор, — но готов согласиться, что женщины могут делать все то, что делают
мужчины, и даже, может быть, и лучше, но горе в том, что мужчины не могут делать ничего, близко подходящего к тому, что могут делать
женщины».
Да, это, несомненно, так, и это касается не одного рождения,
кормления и первого воспитания детей, но мужчины не могут делать того
высшего, лучшего и наиболее приближающего человека к Богу дела, —
дела любви, дела полного отдания себя тому, кого любишь, которое так
хорошо и естественно делали, делают и будут делать хорошие женщины.
Что бы было с миром, что бы было с нами, мужчинами, если бы у Женщин
не было этого свойства и они не проявляли бы его? Без женщин-врачей,
телеграфисток, адвокатов, ученых, сочинительниц мы обойдемся, но без
матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддер-
живающих в нем все это лучшее, — без таких женщин плохо было бы жить на свете. Не было бы Марии и Магдалины у Христа, не было бы Клары у Франциска Ассизского, не было бы на каторге жен декабристов,
не было бы у духоборов их жен, которые не удерживали мужей, а поддерживали их в их мученичестве за правду, не было бы тысяч и тысяч
безызвестных" самых лучших, как все безвестное, женщин, утешительниц
пьяных, слабых, развратных людей, тех, для которых нужнее, чем кому-
нибудь, утешения любви. В этой любви, обращена ли она к Кукину или к Христу, главная, великая, ничем не заменимая сила женщины.
Удивительное недоразумение весь так называемый женский вопрос,
охвативший, как это должно быть со всякой пошлостью, большинство
женщин и даже мужчин!
«Женщина хочет совершенствоваться», — что может быть законнее и справедливее этого?
Но ведь дело женщины по самому ее назначению другое, чем дело
мужчины. И потому и идеал совершенства женщины не может быть тот
же, как идеал совершенства мужчины. Допустим, что мы не знаем, в чем
этот идеал во всяком случае несомненно то, что не идеал совершенства
мужчины. А между тем к достижению этого мужского идеала направлена
теперь вся та смешная и недобрая деятельность модного женского
движения, которое теперь так путает женщин.
Боюсь, что Чехов, писавши «Душечку», находился под влиянием
этого недоразумения.
Он, как Валаам, намеревался проклясть, но бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил и невольно одел таким чудным
светом это милое существо, что оно навсегда останется образцом того, чем
может быть женщина для того, чтобы быть счастливой самой и делать
счастливыми тех, с кем ее сводит судьба.
Рассказ этот оттого такой прекрасный, что он вышел бессознательно.
Я учился ездить на велосипеде в манеже, в котором делаются смотры
дивизиям. На другом конце манежа училась ездить дама. Я подумал о том,
как бы мне не помешать этой даме, и стал смотреть на нее. И, глядя на нее,
я стал невольно все больше и больше приближаться к ней, и, несмотря на то, что она, заметив опасность, спешила удалиться, я наехал на нее и свалил, т. е. сделал совершенно противоположное тому, что хотел, только
потому, что направил на нее усиленное внимание.
То же самое, только обратное, случилось с Чеховым: он хотел свалить
Душечку и обратил на нее усиленное внимание поэта и вознес ее. Л. Толстой