* * *

— Если бы у тебя была волшебная палочка и ты мог бы загадать только одно желание, чего бы ты загадал?
— Чтобы детских домов не было и интернатов.

— А ты бы это даже больше хотел, чем чтобы у тебя мама появилась?
— Да.

— А что тебе так не нравится в детском доме?
— Ничего. Просто чтобы их не было.

* * *

— А что в жизни важно?
— Работа. Дом. Питание.

— А для души?
— Свобода. А что еще?

— Свобода важна?
— Да.
— Ты бы хотел быть свободным?
— Да.
— А ты не свободный?
— Нет. Покамест нет.
— Почему?
— Я не в своем доме.

— А любовь важна?
— Не знаю.
— А что такое любовь?
— Не знаю.
— Когда любишь кого-нибудь, то что хочется?
— Жалко его становится.

— У вас в детском доме кого-нибудь жалко?
— Да, собачек.

— А детей кому-нибудь жалко в детском доме?
— Не знаю. Наверное, никому.

* * *
— Вить, а вообще мама нужна?
— Да. Помогала чтоб. К учебе готовила, еду варила… В школу провожала и спать укладывала. Сейчас еще что-нибудь придумаю. Дома убирала, вещи стирала. Все? Да, все.
— А разве в детском доме это не делают? Или все-таки есть какая-то разница?
— Есть. Мама меня родила, а детский дом не родил меня.
— А еще какая разница?
— Всё.

— Как ты думаешь, в детском доме к тебе относятся с радостью или равнодушно?
— Равнодушно. Короче, никак.
— А мама так же должна относиться?
— Нет. Мама — с радостью, с улыбкой, спокойно.

…
1 мая я забрала его в Москву на каникулы. Когда за нами закрылась дверь детского дома, я вдруг вспомнила, что мы познакомились ровно два года назад, день в день. Его зовут Витя, ему тринадцать лет, его родная сестра Женя живет с приемными родителями в Калифорнии. Витя — жертва «закона Димы Яковлева», один из тех, кого государство наказало за гибель российского мальчика в Америке, оставив жить в детском доме.
…

Надо сказать, что перевести Витю оказалось делом совсем не сложным, все зависело исключительно от доброй воли людей, за ним надзиравших. На мою просьбу откликнулись, Витю вернули в его старый детский дом, и тут счастье немного улыбнулось ему — в лице пожилой учительницы Надежды Николаевны. Это было едва ли не впервые, что кто-то несколько часов дважды в неделю интересовался именно им, Витей; не просто учил его, а переживал, наставлял, заботился, и да — любил. Я познакомилась с Надеждой Николаевной год назад, когда приехала навестить Витю, благо оказалась неподалеку в командировке.

— Витя мне доверяет, — сказала учительница с гордостью.

Увы, счастье было недолгим: вот уже полгода как Надежда Николаевна не работает, тяжело ей стало ездить на другой конец города, она совсем уже не молодая. Витю она не бросает, звонит ему время от времени, но это, конечно, уже совсем не то.

Познакомилась я и с Витиной старшей сестрой, Любой, которая живет в том же городке. Взять Витю Люба не может, просто не потянет: у нее психоневрологический статус, двое маленьких детей, неработающий муж, задрипанная квартира и юридически недоказанное родство с Витей. Люба хотела Витю навещать, приходила несколько раз в детский дом, приносила ему передачки, но ей сказали, чтобы больше не приходила и что Вите нельзя есть то, что она приносит.

Люба разыскала и их общую с Витей мать, лишенную родительских прав в отношении всех детей, а сколько их всего было, мать и сама не упомнит. И не просто разыскала, а отмыла, причесала, одела и поселила у себя — так-то мать все больше в сараях ночевала, а на жизнь зарабатывала сбором металлолома и бутылок. Я приходила в покосившийся дом без адреса, который они снимали в то время, Люба с гордостью показывала мне связанные матерью пинетки и все мечтала, как мать будет и дальше вязать и продавать связанное на рынке. Но через полгода мать сбежала обратно в свои сараи, где снова беспробудно запила.

Тогда, год назад, я провела с Витей почти целый день. Выйти погулять нам не разрешили, мы сидели в игровой комнате, болтали, вернее, болтала, в основном, я, а Витя просто тихо балдел и хихикал все время от радости. На фотографии той нашей встречи довольный Витя ест бутерброд с икрой, которая на самом деле ему совершенно не понравилась, мы благополучно скормили икру другому мальчику, перейдя на сливочные тянучки. Витя написал тогда большое письмо сестре Жене, которое я отсканировала, перевела и отослала в Калифорнию.

«Дорогая Женя, — писал Витя корявым почерком, — спасибо за подарки и фотографии. Я очень хочу приехать к тебе навсегда и жить с тобой. Твоя фотография лежит у меня в тумбочке, а фотографии родителей потерялись. Пришли мне новые. У меня есть здесь один друг. Его зовут Кузнецов Виталий. А больше у меня друзей нет. Звони мне почаще. Хочу с тобой увидеться скорее».

Вскоре после этого Кузнецова Виталия возьмут в приемную семью, и друзей у Вити не останется…
…Но самое главное, что случилось за эти дни — живое общение с сестрой через океан. Дети два раза разговаривали по скайпу — так Витя впервые увидел Женю не на фотографии. Он назвал это прикольным и неожиданным. Они пели друг другу песенки, и брат показывал сестре фотографии своих московских каникул. В какой-то момент, уже заканчивая разговор, Витя поцеловал Женю на экране, а она его в ответ. Каюсь, тут я страстно захотела, чтобы все депутаты Государственной думы целовали своих детей до конца жизни тоже только вот так — по скайпу. И называли бы это прикольным и неожиданным.

— Слушай-ка, — спросила я как-то у него, — а ведь у тебя есть еще сестра — Люба. Чего ты к ней не хочешь? Тебе обязательно в Америку нужно?

— Да не в Америку, — отмахнулся Витя. — Просто Женя маленькая, и с ней интересно, а Люба уже взрослая, она играть не умеет.

На следующий день после разговора нам пришло электронное письмо от Жениных родителей. Вот что в нем писала мама, Анна:

«…Женя стала спрашивать, ты Витина мама или нет. Я сказала, что нет, и что Витя живет по-прежнему в детском доме, а у тебя он просто на каникулах. Потом она спросила, может ли Витя быть с ней, когда она немного подрастет. Она думает о нем, и достаточно часто, и спрашивала несколько недель назад, почему же Витя все не приезжает и не приезжает. Если мы не выиграем в суде, может, ты бы усыновила Витю? Мы очень волнуемся о его будущем. Жить на улице в Кемерово — это очень и очень опасно».

— Витя, — сказала я, чувствуя себя последней свиньей, — я не смогу взять тебя, понимаешь? Я не смогу тебя забрать из детского дома навсегда. Но я смогу быть твоим другом, и я смогу тебе помогать. Долго-долго. Вот это я могу тебе обещать. Что ты думаешь по этому поводу?

— Ничего не думаю, — ответил Витя очень спокойно. И я увидела опять это детдомом выработанное свойство никак не реагировать ни на что, связанное с внутренней жизнью и эмоциями…

Зато я узнавала удивительные подробности из жизни детского дома — ну, например, что обычно все едят ложками, а вилки выдают, только когда приходит комиссия, тогда же выдают и новые стаканы, стелят ковры и меняют занавески, но говорить про это никому нельзя. Или про то, что ногти на ногах, оказывается, очень удобно отмачивать в теплой воде, а потом просто отрывать, потому что нет ножниц, а пойти попросить как-то боязно. Ну или про то, как наказывают едой, выгоняя из-за стола. Витя рассказывал об этом совершенно между прочим, как о чем-то обыденном и не важном. © А еще Витя как-то сказал, что в его жизни было три добрых человека: учительница, воспитатель и водитель автобуса, который дал Вите за руль подержаться, когда они всей детдомовской группой ехали куда-то на праздник.
— Витюнь, — спросила я. — А три добрых человека за жизнь — это много или мало?
Витя задумался, а потом сказал твердо:
— Много. …©