На столе чересчур большая гора окурков,
Тлеющих пеплом самой последней любви,
Бывает и так что нежная грудная сумка
Не выдерживает всех чудес чудесной земли.
Огромный стол, распластался по центру,
Чёрный такой, из дуба, брызжа новизной,
Так и орёт не жалея свои чёрные нервы,
Что всё в этом мире несёт мертвизной.
Шторы завешены острой болью событий,
Серым дымом налились и не пускают свет,
А человек за столом потерял чувство прыти,
Ровно тогда, когда и утратил ответ.
В комнате стены окрашены в безцветие
темноты,
И на кистевых сгибах лелеет новая кожа,
Это говорит о том, что эти горизонтальные
следы
оставил тот, кто привязал к сердцу
вожжи.
Сидит за чёрным столом и медленно курит,
Думает о сделке с самим сатаной,
Не зная о том, что второй точно надурит,
Но какая разница, когда ты еле живой?
Вдыхая весь яд, приглашение шлёт темноте,
И глаза наполняются чёрными язвами,
Радуется вновь приобретённой скупой слепоте,
Которая стирает к чёрту весь мир с его
красками.
А человек за столом приятный, очень
красивый,
Улыбается белизной своих прокуренных
чувств,
Плюя этим самым на все белые краски мира,
Понимая в то время, что без них он действительно пуст.
Волосы чёрные, чернее, чем дубовый стол,
Змеями вьются по плечам солённой печали,
Кажется, вот-вот уползут на пепельный пол
И их никак не поймать татуированными
руками.
В ушах человека уже давно матерные затычки.
И он абсолютно ничего не воспринимает на слух,
На любое ругательство улыбается по старой
привычке,
И прячет изломанные и лживые жесты рук.
А в глазах человека — белый свет и живёт
тишина…
Молчит, потому что очень сильно боится
Проронить по-настоящему белые слова,
Каким-нибудь далеко не белоснежным лицам…
Молчание — весь огромный список друзей
человека,
Не то чтобы, он не с кем не хотел
познакомиться,
Просто он живёт далеко от ближайшей аптеки
Которая нужна, если вдруг он снова уколется.
Так и живёт с такими вот глупыми страхами,
Но иногда кто-то сам подбегает знакомится,
Тогда без растерянности он посылает их на хуй,
И ему там, в сумочке, даже совсем и не колется.
Погрустит немного отрезком своего не нужного времени,
И опять начнёт белизной прокуренных чувств
улыбаться,
Он и так знает что в этом мире он до конца
потерянный,
И как бы он не грустил и плакал — ему никуда не деваться.
Но если он плачет, то прячется под столом из дуба,
Или шарфом, который пропитан насквозь
чернотой,
Переживает от того, что может, будет кому-то
туго,
Если случайно он обожжёт его своей кислотой.
В каждой истории есть свои труднорешаемые
проблемы,
И эта маленькая, совсем даже и не исключение,
То есть, за какими бы вы столами не сидели бы,
У каждого найдётся своё идиотское мнение.
Вот здесь стоит этот чёрный дубовый стол,
Который так сильно ненавидит горящие угли
сигарет,
Которые, в дальнейшем, падают пепельным
снегом на пол,
который никогда не уберут метлой, которой
здесь нет.
Человек улыбается — в восторге от композиции,
А в его сумке батареи настолько холодны,
Что у людей, который ходят рядом на улице,
Появляются трещины на руках и лопаются рты.
А сам человек уже давно привык к холоду,
У него даже не трескается ни одна рука,
И я должен вам сказать по секрету и шёпотом,
Что человек — это ни он, а простая она.
Её кожа самого чёрного цвета на свете,
И порой, кажется, что из неё вылезают ножи,
Которые, в свою очередь, с искрами точит
ветер,
Выкручивая по сумке адреналиновые виражи.
По венам бежит нефть, вместо красной пасты,
И если бы в ней водилась огромная стая рыб,
Она бы всплывала брюхом наверх очень часто,
И водопадом смертей провожалась в обрыв.
Но вот только внутри всё заляпано белым,
Ни одной чёрной кляксы под сумкой нет.
Пахнет чем-то очень приятным и спелым,
И из самых глубин пробивается свет.
Стоит человек бесконечно чистый,
Худыми руками машет, на помощь зовёт,
Ноги застряли в омуте мглистом,
Который он с самого детства пьёт.
А выпить не может, в него утратили веру,
Мол, белое — самый простой поворот не туда,
Но он же до самой последней минуты верил,
Что повороты переставляла, смеясь, чернота.
Сумка, оказывается, доверху белая,
Только снаружи несёт глубиной пустоты,
А если бы заглянула туда, сразу поверила,
Что поворотов нет, как и нет черноты.
И вот ей как никому — тяжело-тяжело,
Она села за стол под тяжестью грусти,
И на пол без конца сыплет пепел бычков,
Что её никогда-никогда не отпустит.
На столе чересчур большая гора окурков,
Тлеющих пеплом самой последней любви,
Бывает и так что нежная грудная сумка
Не выдерживает всех чудес чудесной земли.