Арест

…Много позже я узнал, что вечером того дня, 6 марта 1948 года родители были на концерте Вертинского в Минтяжмаше, где работал отец. Около полуночи они вернулись домой, мать легла спать, а отец, как он часто делал, сел к письменному столу — почитать на сон грядущий. В половине второго раздался звонок. Он открыл дверь, в комнату вошли трое: двое мужчин — один в военной форме, другой в штатском — и дворничиха. После обыска, длившегося до рассвета, отца увели.

Но мне запомнилась другое. Я проснулся от звонка. В комнате было темно, в ночной темноте к письменному столу метнулась тень, слышно было, как был выдвинут и тут же задвинут обратно ящик письменного стола. Потом зажегся свет, открылась дверь — и я увидел вошедших. Из всей процедуры обыска я запомнил только незнакомого мужчину, сидевшего перед книжным шкафом и листавшего книги. А следующая картина, оставшаяся в памяти: сидящая перед тем же шкафом плачущая мать, и мы трое, две сестры и я, стоящие рядом и пытающиеся утешить ее…

Я долго не решался открыть тот ящик. Не знаю, чего я опасался там увидеть, но понимал, что отец что-то скрывал…

Через два месяца мне должно было исполниться 18 лет, вроде бы взрослый парень, уже ходил на свидания с девушкой. А в голове была полная каша; я не знал, что думать. В первый же учебный день я пришел к нашей директрисе и сказал, что у меня арестован отец. Она выслушала меня, расспросила про семью и посоветовала продолжать спокойно учиться и никому ничего не рассказывать.

Скоро я забыл про этот ящик, но некоторое время спустя вспомнил про него и открыл. В самой глубине, у задней стенки лежали две отцовские записные книжки с адресами и телефонами — больше ничего. Все ящики дознаватели открывали и просматривали их содержимое. Открывали, разумеется, и этот. Но, может быть, торопились, а может, не очень-то и старались, только ящик выдвинули не до конца. И записные книжки остались.

Зачем понадобилось их скрывать, я тоже понял лишь через несколько лет, когда стали появляться публикации о ГУЛАГе и о том, как гэбэшники выполняли разнарядки по выявлению «врагов народа». В частности — по телефонным записным книжкам арестованных, где к их услугам было все: фамилии, адреса, телефоны.

Отец, видимо, хорошо знал об этом.

Директриса

После школы я поступил в Московский энергетический институт.

Техника не была моим призванием. Школьные учительницы по истории и литературе были уверены, что я выберу их предметы — действительно, я был, что называется, их учеником. Учился я хорошо, было несколько четверок, я почти не сомневался, что смогу получить серебряную медаль. Но получил золотую.

Много лет спустя я узнал, как это было.

Наша директриса Полина Петровна Платонова, узнав от меня, что арестован отец — а до выпускных экзаменов оставалось немногим больше двух месяцев, — собрала учителей 10-го класса (тогда в нашей школе был только один 10-й класс) и сказала им, что у меня должна быть золотая медаль. Она прекрасно понимала, да и не только она, в какой стране и в какое время мы живем. Юноша еврей, у которого репрессирован отец, на многое рассчитывать не мог, а уж об университете ему и думать не стоило.

Не уверен, что все мои учителя разделяли точку зрения директрисы. Но, по крайней мере, кривить душой им не предлагалось: я и без того был на хорошем счету. Единственный предмет, который мне не давался и который мог вызвать если не протест, то сомнения педагога, была химия. Я, как и весь наш класс, был влюблен в нашу химичку, обаятельную и доброжелательную женщину. Но химию не любил.

Так сошлось, что экзамен по химии был у нас последним из одиннадцати экзаменов, которые в тот год сдавали десятиклассники. Это было 25 июня. Была страшная жара, и, наверно, не только я в этот день нес на экзамене какую-то околесицу. Наша милая химичка улыбалась и одобрительно кивала головой. Может быть, ей было бы легче, если я бы я помолчал, не знаю. Но ритуал экзамена такого сценария не предполагает.

Подавать документы в университет меня отговорили. Ну, примут тебя, окончишь университет, твердили все вокруг, и будешь учителем в школе — в лучшем случае. А инженер — это твердый кусок хлеба.

Что значит кусок хлеба, мы хорошо понимали, нередко в буквальном смысле. Но не это обстоятельство было решающим. Я был тогда на перепутье. Единственное, что меня занимало меня в то время, была музыка, а к ней дорога была закрыта покрепче, чем в университет. Поезд уехал. Я сошел на первой попавшейся станции. …