«С Таней мы встретились в бомбоубежище поздней осенью 1941 года. Она писала дневник, и я писала дневник. Мы советовались. Но она писала кратко. Я, помню, ее спрашивала: Таня, почему ты так кратко пишешь? „Умерла мама“, „Умерла бабушка“, „Лека умер“. А она отвечает: во-первых, сил нет, а потом, говорит, боюсь сделать ошибки. А потом и в бомбоубежище школу закрыли, электричество отключили, занятия прекратились. Да и вообще все прекратилось», — вспоминает Наталья Федоровна Соболева.

84-летняя Наталья Соболева, несмотря на возраст, блокаду помнит в мельчайших деталях. В 41-м ей исполнилось 11 лет. Она вела дневник, но потом он потерялся. Однако это не мешает ей помнить имена, даты и подробности. Вместе с внучкой Аней однажды они обошли все памятные ей места на Васильевском острове — дом, где была их комната, бомбоубежище, где учились, подвалы, где прятались.

Ужасы зимы 1942 года, о которых другие бы умолчали, Наталья Соболева рассказывает с удивительным спокойствием. По ее словам, долгое время она сама боялась о них вспоминать, ей страшно было зайти в Музей блокады, который тогда находился в Соляном переулке, она не смотрела фильмы о войне, предпочитая жизнерадостное кино о любви. Но сейчас хочет рассказать. Чтобы предостеречь.

Таня Савичева

«С Таней мы были знакомы лет с шести, до школы, — вспоминает Наталья Федоровна. — Мы жили рядом — она в доме 13, а мы в доме 3 по 1-й линии Васильевского острова. Вместе бегали в керосиновую лавку. Нам обеим нравился запах. И она, и я, как только есть возможность, мы туда спускались и — фссссс — нюхали. Тогда керосин продавался не в бутылях, а был налит в огромную ванну, в которой переливался всеми цветами. И она смотрела завороженно, и я».

Потом они учились в 16-й школе, в параллельных классах. Наташа вместе с другими учениками дразнила Таниного брата: «Толстый, жирный, поезд пассажирный». «Потом он погиб на фронте».

Еще их объединяла любовь к сладкому: «В доме 13 была булочная, ее, кстати, закрыли только в 2004 году. Это была очень хорошая булочная, она принадлежала отцу Тани. Потом ее отняли, а отец вскоре скончался. У меня дед тоже владел пекарней и кондитерскими. Мы очень хорошо в этом деле обе разбирались — приходили туда и обсуждали изделия: бублики, баранки».

«Когда мы учились в бомбоубежище, я помню, что Таня сидела впереди меня — худенька такая девочка, истощенная, с очень сереньким личиком. На ней был платок, но она все время мерзла».

Школа 16, в которой они учились, во время войны превратилась в военный госпиталь. Поэтому сначала детей собирали в полуподвальном помещении красного уголка дома 1/3 по 2-й линии. О своей блокадной учительнице бабушка много рассказывала внучке Ане, а та написала сочинение, вошедшее в книгу «Дети войны». Пожилая учительница во время бомбежек уводила детей в бомбоубежище Академии художеств, прижимая к себе самых маленьких. «Стойкий оловянный солдатик», как ее прозвали дети, всегда приносила на урок свою маленькую собачку. Во время перемен собачка вставала на задние лапы и выжидательно смотрела на хозяйку, а та незаметно давала ей кусочек хлеба — размером с грецкий орех. Собачка слизывала его и просила еще. В глазах у учительницы стояли слезы. Дети к тому времени уже голодали, но никто не возмущался. Старая женщина была одинока, и собака была для нее как ребенок. Однажды учительница не пришла… Потом дети узнали, что кто-то в парадной вырвал собачку из рук учительницы. Через три дня женщина умерла от горя. От голода тогда еще не умирали, только опухали.

Сумасшествие мамы

Если сначала родители все отдавали детям, то вскоре, когда на детские карточки стали давать больше хлеба, родители просили хлеб у детей. «Мама говорила: „Иначе я умру“. Она правильно говорила. Она бы умерла. Но нам было непонятно, ведь все время она давала нам, а теперь отнимает. К тому моменту она ослепла и еле ходила. У нее было безразличие ко всему, даже к детям, лишь бы напитать себя. Страшный инстинкт выживания».

Наталья Соболева вспоминает, как она поняла, что мать ослепла. Они шли через первую линию Васильевского острова. «Мама была слаба и опиралась на мое плечико — вот это вот, — Наталья Федоровна подергивает правым плечом. — Мама ногти не стригла и впивалась ими в меня. И вдруг я отошла от нее, потому что не могла терпеть больше. А она смотрит на меня и говорит: „Дрянная девчонка, где ты?“ Смотрит и говорит — я поняла, что она меня не видит. Не видит! Я даже обрадовалась — ведь она не схватит меня за плечо… и она не схватила. Потопталась на месте и пошла. Так она дошла до трамвайных путей. А они вот на столечко выступают. Она ногой — раз-раз. А ноги не поднимаются, она могла только шаркать. Я смотрю — она опустилась на колени и поползла. Переползла трамвайные пути, а зацепиться, чтобы подняться, не за что. И она ползет дальше. Я с ужасом смотрю, а она ползет и ползет. Так она доползла до стены, встала и пошла… А однажды она поднималась по лестнице, держась за перила, а сверху спускался мужчина — таким же образом. Вот они встали друг напротив друга как столбы и не могли разойтись — сил не было. Я помогла их развести».

Мама сварила супчик

Другой случай Наталья Соболева называет «почти анекдотическим»: «Захожу я домой, а там пахнет чем-то теплым и даже вареным. Хорошо пахнет. А мама уже такая полусумасшедшая, сидит на кровати и говорит: «А я сварила супчик — хочешь поесть?» Я так удивилась — откуда вдруг супчик? Говорю: «Хочу. А из чего супчик?» «А я мокрицы набрала», — отвечает. А мокрица тогда дефицит была. Ее выщипали по всему городу. Она дает мне кастрюлю, я наливаю, черпаю ложкой, а там, на листьях мокрицы — вши и волосы. Рыжие, черные, седые. Оказалось, что она доплелась до врача, а там был кабинет санобработки, из которого волосы выкидывали во дворик. Вся трава была покрыта этими «отходами». Но мама-то этого не видела. Я отодвинула тарелку. А она сказала: «Ну давай я тогда съем. Не пропадать же добру».

Съесть чью-то жизнь

«Вот стоишь в очереди, даешь карточку: если она у тебя — ты отвечаешь, если даешь продавцу — то продавец отвечает. Он вешает хлеб — если карточку он передал вам и в этот момент хулиган вырвал — то все, продавец уже не отвечает, — рассказывает Наталья Федоровна. — И точно так же с хлебом: пока он лежит на весах — это ответственность продавца, как только вы начинаете протягивать руку, а в этот момент другая рука прямо с весов хватает этот кусок — ваша. И думаете что — вор бежит? Нет, он падает и тут же ест-ест-ест. А толпа дружно начинает его избивать. Никакого сочувствия — потому что он сожрал чью-то жизнь. А как правило, это были 13−14-летние мальчики, которым надо было прожить на иждивенческие карточки».

Кулечек счастья

В ту зиму 11-летней Наташе запомнились два радостных события — день рождения брата и встреча 1942 года, потому что для детей организовали елку.

«Брат попросил маму купить ему пушечку — и мама купила пушечку, которая стреляла горохом. Мама ему достала где-то 10 штук горошин, и он потом их расстрелял по углам — и растерял, и очень переживал, что нечем стрелять».

Елку организовали в каком-то помещении на 14-й линии. «Самое главное, что на второе давали гречневую кашу с котлеткой — это я запомнила на всю жизнь. И даже стаканчик киселя. Но и это было не все: когда мы уходили, нам дали по кулечку, в нем было несколько печенек, пряник и конфетка. Я запомнила, как долго нас учили глубоко прятать кулечки, чтобы никто не отнял. Елка даже не важна была. В кулечке было такое счастье невероятное. А Тани Савичевой не было — она дома осталась».

Все книги о еде

Наталья коротала дни чтением. «У нас была большая библиотека. Я помню, был дикий холод, а я читала об Амундсене. Я знала, что он погиб среди льдов и его тело не нашли. Но в книге его чудесным образом обнаружили замерзшего, но живого — и отогрели: это меня увлекало».

Но вскоре читать стало невозможно: с ужасом Наташа обнаружила, что все книги о еде: «бабушка позвала нас завтракать», «папа пришел с работы, и мы стали есть и поставили щи, борщ, рассольник»… Живот тут же сводило судорогами, и чтение приходилось срочно заканчивать.

Дядя Коля

Однажды поздно вечером на Васильевский остров к Соболевым пришел дядя Коля и остался. Он жил в Петергофе, там остались жена Наташа и девять детей. Работал он в Петербурге, в паровозном депо.

В то утро он вышел из дома и пошел к станции, чтобы поехать на работу. Но поезда почему-то не шли. Он пошел до Стрельны пешком. Оттуда сел на трамвай, отработал смену и собрался ехать домой. Но ему сказали, что ехать ему некуда — немцы заняли и Старый, и Новый Петергоф, и Стрельну. Так, за одну смену, немцы вплотную подошли к городу.

«Он вовсю ел дуранду — несколько мешков принес с предприятия, у него стоял двухметровый самовар, и он пил без конца. Чтобы было ощущение, что полный желудок. Врачи потом констатировали полную дистрофию. Организм ничего не получал от этих жмыхов — дуранды, а ощущение сытости было. Говорят, что люди тихо умирают. Но нет. Моему папе казалось, что вокруг какие-то чудики ходят, а дядя вообще убить соседку хотел. Все папу моего подговаривал: „Зачем она нужна, она одинокая, никому не нужна, а ведь у меня девять детей. И они погибнут, у тебя двое детей, они погибнут без тебя“. Но отец отказался. Дядя умирал страшно и перед смертью все время кричал. „Таля, детки. Таля, детки… не увижу я вас больше, не увижу“ — так кричал и умирал-умирал, долго и мучительно».

В комнате Соболевых в январе 1942 года умирали двое — отец и дядя. 21 января скончался отец Наташи. Перед смертью у него были галлюцинации — все казалось, что по квартире ходят призраки, показывал на них пальцем. «Когда умер папа, мы еще что-то чувствовали. Мы с мамой его свезли на Смоленское кладбище, дали хлеба там какому-то дяде с мальчишкой — они выкопали могилу», — рассказывает Наталья Соболева. В тот день семья получила паек, который ждала с начала месяца.

А паек был приличный. «Даже вино было, — вспоминает Наталья Соболева. — Дядя тогда уже не кричал, не говорил, но еще был теплый: наверное, в коме, и мама сказала влить ему вина. И я помню, как я поливала им лицо дяди».

«Дядя Коля продержался до конца января. 31 января к нам пришли с проверкой — мы говорим „видите, теплый, живой“. Ну и нам на него дали карточку. А он через день умер. Вот и досталась нам его карточка на февраль. Может, поэтому удалось продержаться и нам, и маме еще месяц». Дядю похоронили в братской могиле на Серафимовском кладбище — Смоленское уже было закрыто.

Расстрел семьи дяди Коли

Жену дяди Коли Наталью, которая осталась с детьми в оккупированном немцами Старом Петергофе, ждала страшная судьба. Из девяти детей троих самых старших — двух девочек и мальчика — забрали в Германию на работы. Из оставшихся шести детей 11-летний мальчик погиб от осколка, когда бежал в бомбоубежище. Остальные спаслись потому, что остались в землянке. «Чтобы выжить, помогали „и нашим и вашим“. Когда немцы узнали, что они помогали партизанам, они приказали тем покинуть землянки немедленно. На улице минус 25. Идти некуда. Тетя подумала, что припугнули, и осталась. А немцы пришли, выставили всех, показали пальцем на три землянки — раз-два-три, выходи. Тети Наташина землянка была третья. Как рассказывали, тетя моя стояла, у нее двухлетний ребенок на руках, тут трехлетний, пятилетний к ней приложился, рядом семилетний, а позади их подпирала 12-летняя девочка. Всех положили…»

Трое детей, которых отправили в Германию, выжили и вернулись. «В Германии они работали на военном заводе, в какой-то степени отливали бомбы для нас. Но это были почти дети, как их можно осуждать. Когда они вернулись, им не позволили даже заехать в Ленинград — прямиком отправили поднимать Волховстрой, вместе с пленными немцами. Условия там были хуже концлагерей: одна койка на двоих. Немцы недоумевали: „Нас-то понятно за что, а вы что сделали?“ Брат Женя пытался пробраться домой — в Петергоф. Но его поймали и посадили».

Дедушка и бабушка

Дедушка Иван Егорович умер 31 января 1942 г., потому что они с бабушкой Анной Петровной не могли три дня достать хлеба. Тогда была длительная задержка. Карточки были, но получить по ним продукты было сложно. «Я сама тогда ходила за хлебом аж на Петроградскую сторону. Мы стояли целый день на морозе, чтобы получить этот хлеб. Обратно идти было темно, я бежала через Тучков мост и думала: сейчас отнимут, сейчас отнимут. Мама сидела дома с папой — он был уже при смерти».

Бабушка Наташи умерла через полмесяца после мужа, 15 февраля, от голодной дизентерии. Воды не было. До Невы ей было не дойти, поэтому пили грязную воду из люков.

Всего в ту зиму у Соболевых умерли 13 родственников: няня Соболевых баба Маша, сестра бабушки Евдокия Соскова, жена брата бабушки Любовь Соскова, жена брата мамы Александра Язикова, двоюродный брат папы Александр Богданов, его сын Богданов Валя (16 лет), троюродный брат мамы Федор Абрамов, родной брат папы Сергей и его жена Нина, дядя Коля (брат мамы), бабушка, дедушка, отец.

Эвакуация

Весной 1942 года 11-летняя Наташа начала учиться в школе Шаффе, учителя обещали к августу пройти весь курс 4-го класса. Каждый день в столовой их с братом ждал горячий завтрак и обед с первым, вторым и даже иногда третьим. К тревогам и бомбежкам привыкли — в бомбоубежище уже не бегали.

Маленькая Наташа не хотела уезжать. Но их семья попала в списки принудительной эвакуации — мать не работала, а иждивенцы городу были не нужны.

Путь в Казахстан занял почти месяц. Поездка была страшной. «Мою маму все называли бабкой, никто не мог поверить, что ей 40 лет. Она была при смерти, полное истощение, полусумасшествие, слепота, полупаралич. Кормили нас хорошо, но это было не важно. Все постоянно поносили… и умирали — почти каждый день из теплушек кого-нибудь выносили. Как мы доехали — не знаю. Как вообще мама выжила».

Соболевых поселили в поселке Чистоозерное — район на границе Казахстана и Алтайского края. Пищеварение у всех наладилось только через полгода.

На восстановление маме понадобилось около двух лет. Постепенно к ней вернулось зрение. Но она так и осталась инвалидом.

«Сразу после того, как нам дали улучшенный паек (его еще называли микояновским), у меня и у других детей вырос огромный живот. Бабки деревенские думали неприличное, качали головами: „Ой, девочка, и такой живот“. Я была маленькая — не понимала, что у них на уме».

Чувство голода прошло только через десять лет. «Ели мы потом много, — говорит блокадница, — но ничего не помогало, был постоянный дикий голод».

Однажды они с братом услышали историю про восьмилетнего мальчика, который съел ведро картошки и не наелся. Они не поверили, решили попробовать, сварили пять килограммов картошки: «Все съели, и даже не то чтобы наелись. Если бы было ведро — было бы в самый раз».

Вернулись в Ленинград только в 1945-м. Из комнаты было вынесено все ценное, в потолке зияла огромная дыра на чердак, ее залатали только в 50-м. Наталья Федоровна вспоминает, что ходила в школу в папиных полуботинках 42-го размера, потому что другой обуви не было. А потом ей повезло — в школе выдали мужские черные ботинки, которые она сносила только к поступлению в Архитектурный техникум.