— До метро «Ботанический сад».
— Сколько?
— Сто
— Садись.
«Ты уж извини, так получилось. Я очень хотела приехать пораньше, сто раз уже собиралась, и в последний момент вдруг что-то, блин, шло наперекосяк. Ты ж меня знаешь, у меня ж постоянно всё через жопу. То на работу срочно дёрнут, то погода испортится. А ты ж помнишь, что для меня погода — это важно. Помнишь, мы с тобой даже на свадьбу к Антону не пошли, потому что я сказала, что в такую погоду женятся только дураки и лузеры, а приходят на такую свадьбу только бабки-родственницы. Им пофиг, лишь бы салатов пожрать. Ты ещё обиделся тогда, сказал, что Антон твой друг, и что ты всё равно туда пойдёшь. Даже если без меня. И что тебе тоже пофиг на погоду, ты не жених и не невеста. Я тогда фыркнула, спиной к тебе повернулась, и ничего не ответила. Только чувствовала: всё будет по-моему. Как всегда.
Ну и никуда ты не пошёл, само собой. Ты слишком меня любил, и слишком во всём потакал. А зря. Мне б тогда это понять…»
— Где высадить?
— Вот тут, у метро. Спасибо.
«Ботанический сад. Вон, ВДНХ отсюда видно. Колесо обозрения. Ужасно боюсь высоты, и ты всегда это знал. Какого хрена, спрашивается, ты потащил меня на это колесо? А один там покататься не мог? Я ж предупреждала, я ж просила… Ну, и чего ты добился? Истерика на два часа, поллитра коньяка, и моя пьяная тушка в прихожей. Кстати, я теперь стресс алкоголем больше не снимаю. Я его переживаю — и всё. Нет, колесо тут не причём, это я так, к слову…»
— Осторожно, двери закрываются, следующая станция «ВДНХ»
«Ну вот, тронулись. Через час-полтора буду у тебя. О чём я говорила? А, стресс. Знаешь, после той ночи я поняла что такое стресс. Слово-то какое мудовое, блин. Стресс. Нет, это не стресс. Стресс — это когда ты пашешь три месяца на дядю, залез в долги по колено, потому что зарплату обещают выплатить „вот-вот, не сегодня-завтра“, ты уже должен всем и каждому, друзья звонят только ради того, чтоб узнать когда ты им бабло вернёшь, и вот приходишь ты к дяде за своей зарплатой, а тебе дают три тысячи рублей, и с улыбкой показывают твой трудовой договор. Где чёрным по белому написано, что ты согласен тут канаёбиться по двенадцать часов в день, без выходных, за тыщу рублей в месяц. И ниже — твоя подпись.
Вот это да, стресс. Стрессявый такой. Башка тут же становится как у гидроцефала. Прям на глазах раздувается. Потому что ты очень быстро понимаешь, что ты в жопе, и с этим срочно нужно что-то делать. И вот ты приходишь домой, достаёшь из холодильника бутылку водки, и это единственное, что у тебя там лежит, наливаешь в кружку воды из-под крана, и начинаешь поочерёдно прикладываться то к бутылке, то к кружке…
А потом тебя мучительно тошнит, и хочется плакать. И плачешь ведь. Плачешь, плачешь… И засыпаешь в одежде, на кухонном диване. А утром встаёшь, и идёшь искать новую работу. А так же звонить друзьям, и просить их подождать ещё месяц.
Всё решаемо, видишь? Вот только той ночью уже ничего нельзя было изменить. Ничего. Пей-не пей, плачь-не плачь. Хотя, в общём-то и плакать не хотелось. И пить не хотелось.
И дышать, и жить…»
— Станция метро «Тёплый стан». Следующая станция — «Ясенево».
«Упс. Чуть не проехала. Но успела, успела. Паршивый район, кстати. Занесло тебя, родного, в Большие Пердя. На хромых собаках быстрее доедешь. Кстати, вот тебе ещё одна причина, почему я сюда приезжаю раз в сто лет. Расстояние. На метро — два с половиной часа. На машине почему-то три. А если ещё и погода плохая… Ты ж меня не первый год знаешь, ты поймёшь. Я и сегодня ехать не хотела, если честно. Вчера сижу себе такая, и думаю: вот если завтра будет хорошая погода — съезжу. Если нет — то в другой раз. И где-то там, в глубине души, сильно-сильно надеюсь, что завтра будет дождь… И фигу. Нет дождя. Ну, думаю, это знак. Надо ехать. Никому звонить не стала. Антона не позвала. Алексу не позвонила. Да они и сами-то уж полгода мне не звонят. Глупо же я выглядела бы, если б позвонила им, а мне ответили: „Знаешь, вот как раз завтра я очень занят. И послезавтра тоже. А послепослезавтра я в командировку уезжаю. На месяц. А потом, конечно, обязательно тебе позвоню“ И ведь понятно сразу, что времени у них нет. И желания. Зачем навязываться? И, с другой стороны, зачем нам с тобой свидетели? Поговорим с глазу на глаз. Мне есть что тебе сказать. И лишние уши тут не нужны»
— Девушка, такси?
— Возможно. До Ракиток сколько?
— Пятьсот.
— За пятьсот я прям отсюда щас в тундру уеду. На лимузине. Триста.
— Вай, девушка… Ну, что такое триста, а?
— Триста — это три вот таких бумажки. Или вообще ничего. Не борзей. Я частника за сто пятьдесят щас поймаю.
— Такая красивая девушка, и такая жадная… Муж, наверное, мало зарабатывает?
— Так. До свидания.
— Вай, ты куда? Садись, говорю! За триста поеду. Красивая же.
«Красивая… Все у них красивые, если деньги платят. Знаешь, что вспомнила? Девяносто четвёртый год, и вьетнамское общежитие на Огородном проезде. Вьетнамцы там и жили, и торговали. Сколько мне тогда было? Четырнадцать? Пятнадцать? Помню, юбку у них там покупала. Модную. „Резинка“ называлась. Почему-то купила сиреневую, хотя нужна была чёрная. А всё потому, что я сиреневую эту напялила, так, для смеха, а мне беременная вьетнамка улыбается, и говорит: „Карашо, карашо! Красиво! Модно! Бери“ Ну, я и взяла… Потом уж поняла, что „красиво“, „карашо“ и „бери“ — это единственные русские слова, которые они, гады такие, выучили. А я-то поверила. Да ещё и беременной… А теперь уже не верю. Никому не верю.
И тебе тоже. Ты же мне обещал, что всё будет хорошо. Что у нас всё всерьёз и надолго. Что у нас всё впереди.
А впереди у меня эти ебучие Ракитки…»
— Где остановить?
— Вот тут, возле ворот. Не заезжай, чтоб не разворачиваться, я сама дорогу перейду.
— Осторожнее, да? По переходу иди. А то место тут плохое, вечно кого-то сбивают. Ты красивая. Задавит машина, муж плакать будет.
— Уже не будет. Спасибо.
«Ну вот. Доехала. Вот и ворота уже рядом. Потом прямо и налево. И снова прямо. Это хорошо, что погода хорошая.
„Хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо, я это знаю…“
Х**. Не будет хорошо. Опять мне врут…
Чёрт. Нервничаю почему-то. Как в первый раз. Хотя, я тоже сейчас вру. В первый раз я совсем не нервничала. Я вообще не помню тот, самый первый, раз. Так, урывками. Я, ты, Алекс рядом… Грязно было, и очень холодно… Помнишь? После той ночи мне уже всё равно было. Я до последнего тебя ждала. До последннй секунды. Даже когда телефон зазвонил под утро, тревожно так, паскудно даже как-то… И я точно знала, что не надо брать трубку. А всё равно взяла.
И это был не стресс. Я не знаю, что это было, не знаю. Стресс — это когда… В общем, я тебе уже рассказывала. А в тот раз это было что-то другое…
Вот теперь налево, и ещё чуть-чуть вперёд.
Почти рядом. Я и сама уже чувствую — ты где-то рядом. „Ты здесь. Чувствую я тебя, радуясь и любя…“ Кто это пел? Не помню. Вроде, баба какая-то. Нет, не в тему песня. Не радуюсь. Но чувствую.
Ты говорил мне, что никогда меня не оставишь. Говорил, что всегда будешь рядом, и уверял, что на тебя можно положится…
Ты мне врал.
Ты мне врал?
Я осталась без поддержки в самый неожиданный момент. Это как прыгнуть со сцены в зал, набитый людьми, с уверенностью, что тебя сейчас подхватят сотни рук, а они расступаются, и ты падаешь на землю. Тебе больно. И ещё — очень обидно. И непонятно: почему? Ты им доверял, а они тебя… Предали, наверное. Или это слово тут не подходит? А ты меня предал? Или нет?
Я должна это знать. И ты мне сейчас ответишь»

— Ну, здравствуй, мой хороший. Я приехала. Ты не обижайся, что меня так долго не было… У меня сейчас новая жизнь, и всё хорошо. Правда. Я каждый день думаю о тебе, о том, как ты тут… А теперь вижу — у тебя тоже всё хорошо. Ты совсем не изменился за эти годы. Ни капельки. Всё такой же красивый и молодой… Что? Я тоже не постарела? Ну, стараемся, стараемся… Посмотришь на меня лет через десять. Конечно, приеду. И через десять, и через двадцать. Если не умру раньше. Ну, не хмурься, я пошутила. Вот не станет меня — кто к тебе ездить будет? Антон? Алекс? Так что молись там за меня, ладно? Тебе всё-таки поближе будет… Ну, теперь ты рассказывай, я никуда не тороплюсь. Рассказывай, рассказывай…

На лице застыла кривая, неправдоподобная улыбка

С гранитного памятника улыбались гораздо искреннее.

Я врала.

А он — нет.