Тайны подвалов НКВД
Есть упоение в бою…
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной
тьмы…
А. С. Пушкин
«Подъем!» — прокричал сиплым голосом за дверью надзиратель. Арестанты встали, разминая затекшие на каменном полу тела. Открылась дверь. «Вынести парашу!» распорядился все тот же человек в коридоре. Двое вынесли парашу, а остальные поочередно направились в умывальник, быстро умылись холодной водой и обратно — в камеру. Вскоре распахнулась кормушка, подали пайки — куски черного полусырого хлеба грамм по четыреста. Это на завтрак, обед и ужин. Кто съел сразу, а кто делил на равные части и бережно хранил до обеда и ужина, несколько раз проверяя свой запас и любуясь им. Даже тут, в неволе, тюремщики не могли лишить человека радости. Пусть такой, ничтожной…
В кормушку подали завтрак в алюминиевых мисках. Это грамм двести жидкой пшеничной каши без признаков жира. Внесли в камеру бачок с чаем из морковной поджарки. Миски и ложки вылизаны до идеальной чистоты. Человек тут, казалось, превзошел природное искусство кошек и собак. Люди в неволе порой ничем не отличались от стаи голодных зверей, готовых разодрать друг друга за лишний кусок. Былая гордость и степенность многих из них — где они?
К обеду подавалось еще так называемое «первое», состоявшее из черепка баланды — отвара засилосованной, переквашеной капусты снова без признаков мяса и жира. На второе блюдо опять жидкая пшеничная каша и кусок проржавевшей селедки. На ужин та же каша…
Я подробно описываю «меню» подвалов НКВД еще и потому, что мне пришлось на протяжении полутора лет вкушать эти «прелести» и при этом переносить изо дня в день
— 66 —
неслыханные истязания. Днем спать запрещалось. Надзиратель следил за этим в «очко» и провинившихся наказывали «стойкой». Это один из способов «гуманной» пытки. Человека ставили лицом к стенке, и он должен был выстоять назначенный следователем срок — от нескольких часов до нескольких суток. В ходе пытки боль становилась неимоверной, ноги опухали, кожа трескалась и начинала сочиться сукровица. Многие не выдерживали этого испытания и подписывали любую клевету на себя и на других. Такая же участь, по-моему, постигла и Клоца. Однако арестанты ухитрялись спать полусидя, прислонясь к стене и непрерывно покачивая ногой… будто не спят. «Стойка» — еще изощренный способ выматывания арестанта без сна. Вызывали на допросы в основном по ночам. Ночь на допросе, день на ногах и опять ночь на допросе…
Арестанты в НКВД, как правило, между собой не разговаривали, боялись. За общение в группе более двух человек полагался особый допрос у следователя и наказание. Среди арестантов были провокаторы, доносившие следователю содержание разговоров сокамерников о недовольствах, за что получали передачи с воли и даже угощения у следователя. Они тоже, наверное, думали, что работают на светлое будущее.
В камеру направлялись специально подготовленные секретные агенты — «сексоты» или «подсадные утки». Они легко входили в доверие к новым арестованным, убеждали их не мучаться, не сопротивляться следователю, подписывать то, что он требует. Следователь убеждает, что это нужно партии, стране. Враги социализма заслали к нам много настоящих врагов, которых следует изолировать… Словом, смысл их агитации был вполне большевистским… Втолковывались мысли типа: «Все знает товарищ Сталин, это делается по его заданию. «Готовится война с Германией. Фашизм намеревается поработить весь мир: если что, то вы, заключенные, окажетесь резервом партии в оккупации. Гитлер не тронет советских заключенных, и вы будете работать на Советский Союз…»
Много легковерных, среди них было немало членов партии, партработников, легко поддавались такой обработке, подписывали ложные свидетельства, становились причиной гибели невинных. Действительно, подписавших обвинительное заключение сразу же отправляли в тюрьму. По сравнению с подвалами НКВД тюрьма была как курорт. Там они получали
— 67 —
передачи, свидания, покупали продукты в тюремном ларьке и скоро отправлялись этапом в лагеря ГУЛАГа — в Норильск, Воркуту, Соловки, да и мало ли было тогда подобных мест.
Атмосфера, или как теперь говорят — моральный микроклимат в камерах был далеко не доброжелательный. Чувствовалось напряженно-настороженное недоверие в общении. Иногда слышались перестукивания через стену. Но они были провокационные, следователи специально передавали ложные сведения, чтобы давить на психику арестантов. Так, например, у такого-то обнаружены новые компрометирующие материалы, от такого-то отреклись родители, жена, дети. Вот поэтому общения через перестукивание практически не было, хотя многие из нас знали код. Арестанты в подвале были абсолютно изолированы от мира: ни клочка газеты, даже старой, ни письма, ни радио — как заживо погребенные.
У новых арестантов сразу же брали подписку. Они обязались не сообщать другим о том, что происходит в стране, мире. Их предупреждали, что в камере есть «наши люди», которые донесут о нарушении подписки. «Стены тоже слышат».
Один раз в месяц был душ в самом подвале, со шмоном. Осматривали все, вплоть до интимных мест, давали кусок хозяйственного мыла, верхнюю рубашку и носки стирали сами, белье, полотенце выдавались казенные и после душа менялись. Верхнюю одежду отдавали на санобработку. Страшно было смотреть на голых арестантов, многие из которых за время ареста отощали до крайности и стали похожи на живые скелеты.
После душа опять в каменную камеру. Многие, раздетые, садились на бетонный пол спиной к стене — нога на ногу, покачивали ими, чтобы показать надзирателю, что не спят и дремали. Другие сушили на себе верхнюю рубашку или делали то же самое, но на руках… Вот такова была эта мучительная, ужасная камерная жизнь.
Довольно долго меня не вызывали на допрос. Казалось, что меня забыли в этом каменном мешке. Неизвестность впереди до изнеможения выматывала душу. Тем временем я освоился с камерой, новой жизнью, ее порядком, условностями. Как ни примитивна была арестантская жизнь, существовали свои непростые особенности, связанные с нервно-психическим, трагическим состоянием человека. Одни
— 68 —
вспоминалии переживали последний допрос, другие, как к бою, готовились к очередному допросу. Сломавшиеся страдали за свое падение, укоряли вслух себя за слабость, предательство, лжесвидетельствование и клевету. Были и такие, что колотили себя по голове, покушались на собственную жизнь…
Так, начальник Магнитогорской ТЭЦ Плотников, тридцати двух лет, сын машиниста паровоза, член партии, женился за месяц до ареста, арестован год назад, вынужден был дать ложные показания на отца. Ему угрожали, что арестуют жену. После допроса выбросился вниз головой в лестничный пролет. Остался жив, но получил сотрясение мозга и помутнение рассудка. По камере он ходил приплясывая, с песенкой. Но следователь, как «специалист», приписывал ему симуляцию и не допускал врача.
В таких условиях со слабой психикой недолго было действительно свихнуться. И в самом деле были такие, что подписывали любой бред. Их быстро пропускали через суд и отправляли на золотые прииски или еще куда пострашнее — в закрытые разработки.
Удивительно быстро сдавались казалось морально стойкие — члены партии. На них магически действовала вера в партию, Центральный Комитет и ЧК — «верных стражей» советской власти. Когда упоминалось имя Сталина, — это делается по его установке, — они подписывали любую клевету.
В камере Магнитогорского НКВД мне встретились однако и другие люди. Так, например, Дергайс, начальник горнорудного управления комбината, член партии с 1916 года, один из командиров латышского полка, который 6 июля 1918 года подавил эсеровский мятеж и после этого остался в охране Кремля у Ленина. Он каждый день докладывал Ленину о состоянии охраны. Л. Т. Вайзенберг — главный инженер комбината. Головащенко — начальник монтажного управления комбината и многие другие, фамилии которых я забыл. Все они долгоседы, стойко выдержали около двух лет следственных пыток, оскорблений и унижений.
По словам Дергайса, Ленин и его окружение дважды захватывали власть. Первый раз в 1917 году в Петрограде и второй раз в Москве, арестовав все руководство эсеров прямо на съезде в Большом театре и расстреляв больших и малых руководителей после подавления восстания. На съезде, в ЧК и
— 69 —
других организациях эсеров было большинство. И народ в своей массе доверял им больше, чем большевикам. И только второй захват власти обеспечил большевикам относительную безопасность и диктатуру. После происшедшего в июле Ленин и его малое окружение в Кремле больше не доверяло русским. Кремль охранялся латышской дивизией…
Дергайс рассказал это мне одному, мы были с ним в доверительных отношениях. Уточнять детали, факты я не берусь, да это и не входит теперь в мою задачу. Но все, что рассказал Дергайс, до покушения на Кирова такой обмен мнениями был вполне возможен. История партии еще не была написана твердой рукой «отца всех народов».
…Но все это потом. А пока новичок, томлюсь в тягостном ожидании вызова на допрос.
Следственный конвейер НКВД тем временем работает бесперебойно. Поступают новые и новые арестанты, мало кто задерживается. Сознаются, подписывают обвинительные заключения и этапами отправляются в лагеря, на «стройки социализма». В такой обстановке нетрудно влиться в общий поток, сдаться на милость следователям, чтобы вырваться из подвального ада. Но впитанные с молоком матери моральные устои, понятия о чести, совести и личном достоинстве не позволят пасть.
Я все больше утверждаюсь в своем решении: выдержать все, что бы ни было, лучше умереть, чем нести всю жизнь позор, груз предательства на себе.