А сны мои сбывались веще.
Я жгла себя… надежды… вещи. И становилась жёстче, резче — стальной и твёрдой, как орех.
Чтоб сохранить внутри живое, настолько нежное, святое, чтобы меня под скорлупою не источил ни червь, ни грех.
Вновь замыкалась. Уходила,
отринув всё, что сердцу мило, то, что сгорело и остыло и опостылело вконец.
Но впав в тупую отстранённость, всё продолжала слышать голос —
так заполняет Солнцем полость в яйце намеченный птенец.
…
Ещё не видимый… неявный,
в желтке дрожащий тонким шрамом своей крылатой птичьей кармы.
Мне вдруг почудилось крыло…
Как будто слева, под лопаткой заныло так светло и сладко и Провидение украдкой январь надеждой обожгло…
Судьбы жестокая насмешка ещё глумилась над орешком,
а он во мне мужал, не мешкал и новой жизнью прорастал —
…высокой, гордою, кедровой, политой щедро свежей кровью.
Я, исчерпав до капли горе, опять стремилась к небесам.
Взлетала в небо лёгкой кроной. Но уходили глубже корни. Они меня держали, вроде, не отпуская от земли.
Душа прозрела вдруг: «так надо», - чтоб с высоты уже не падать,
…чтоб сотни веточек в награду касаться вечности могли…