Дом вынут из дома,
который тобою покинут.
Гульрипшская ночь,
а у берега воет Байкал,
и только твой призрак,
оставшийся верным,
не вынут
из Чёрного моря,
из глуби дрожащих от шторма зеркал.
Покинула ты,
как душа
ещё, кажется, целое тело,
но нет и его —
как морскою водой унесло.
Я — лишь очертанья себя.
Сквозь меня светляки пролетают —
приморские цицинателы,
как будто я лишь уплотнившийся сумрак,
и всё.
Я благословляю тебя.
Ни к кому не ревную —
ревную к себе,
когда был я так счастлив и глуп,
и воздух над морем —
как будто страна,
где живут уцелевшие поцелуи,
но только отдельно от наших,
другими украденных губ.
Нет сил на заклятья.
Нет права в любви на проклятья.
Байкал или Чёрное море бессмысленно
в ступе толочь,
и цицинателы —
как будто бы блестки лукаво
шуршащего черного платья
великой,
немыслимо старой актрисы
по имени — ночь.
Мы с этой актрисой
немало сыграли на пару
на сценах подмокших подвалов
и запаутиненных чердаков.
Она не пропала.
Она удержалась
в глазах поколений других,
не упала.
Я не удержался.
Я только один из её светляков.
Запутался я, как светляк,
но не в гриве Пегаса,
а в гриве ракетной
у атомных новых Аттил.
Запутаться —
это не менее страшно,
чем вовсе погаснуть,
а я еще не насветился,
а я еще не досветил.
Зачем, обманув и себя, и меня,
ты когда-то взлетела
над кваканьем сонных лягушек
в беззвездную высь?
Зачем, поджигая себя и меня,
ты прижалась, как цицинатела,
и два светлячка беззащитных
от нас родились?
Зачем в этом воздухе,
где радиация стала страшнее,
чем пули,
поднявшись в неверное небо
с такой же неверной земли,
мы так ослепительно и ослепленно
и коротко так просверкнули
и не помогли нашим детям,
а мгле помогли!