Уютно в доме и тепло, а за окном метель, да вьюга.
К утру, наверно, все дороги заметёт.
Как будто злится на кого зима, и злится туго,
А, впрочем, кто её шальную разберёт?
Умолкло радио. Вот только что играло, а теперь ни звука.
Покой домашний тишиной закован в бронь.
Лишь тиканье часов, да треск берёзовых поленьев,
Что пожирает запертый в печи огонь.
Сверчок за печкой заиграл на скрипке,
Приняв, как вызов, завыванье вьюги в адрес свой.
Спасибо, друг. Ты, словно, прочитал мои нерадостные мысли,
Навеянные разыгравшейся на улице пургой.
Теперь нас двое. Так гораздо лучше.
Ты только продолжай, пожалуйста, играть.
Я накрошу тебе у печки хлебных крошек.
Друзья должны друг другу помогать.
Настроюсь на минорный лад, зажгу на кухне свечи,
Достану из серванта початый коньяк.
Армянский, да ещё трёхзвёздочный, не бог весть что, конечно,
Но мне под настроение сойдёт и так.
И стану вспоминать, грустить и вспоминать о прошлом.
Вот только прежде выпью рюмку коньяка.
Я помню: вечер был тогда таким пригожим,
Я помню дом твой и подъезд, квартира сорок два.
Ступени, и этаж четвёртый. Ласточкин этаж — последний.
Звонок же есть, а я стучу. В руках цветы и шоколад.
Мне стоило бы прежде позвонить тебе в тот вечер летний,
А я пришёл вот так: экспромтом, впрочем, даже рад.
Шаги чуть слышные. Кто там? — уже у самой двери.
Замок послушно щёлкнул, и она сама пошла.
В халатике. Ах, как же он идёт тебе, стоишь у двери!
И удивленье на лице — не ожидала, смущена.
Привет!
Привет.
А я без приглашения. Не возражаешь? В гости.
Да нет, конечно, проходи. Я, правда, не ждала.
Прошу прощения, здесь беспорядок у меня сегодня,
И снова краска на щеках, и снова смущена.
Ты проходи, а я сейчас, переоденусь только.
Да, да. Вот так вот всё и было, а потом:
Мы пили чай с конфетами, с лимоном и не только,
И говорили, и болтали без умолку ни о чём.
О пустяках каких-то. Я не помню даже.
Я, кажется, шутил и часто невпопад.
Мне было так легко, так хорошо. О, Боже!
А ты смеялась весело, чему я был так рад.
Мы увлеклись и времени совсем не замечали.
И вся неловкость, всё смущение исчезли без следа.
Я помню, как я взял твою ладонь в свои ладони.
И ты, нисколько не смутившись, мне сказала «Да».
Что было дальше помню смутно, как в тумане:
Любовь, и нежность губ, и блеск влюблённых глаз.
Вот так, наверное, и выглядит оно — блаженство рая,
Земного счастья сорванный цветок хотя бы раз.
Мы наслаждались жизнью и любовью,
Как будто пили через трубочку коктейль.
И, как-то быстро, незаметно пролетели
Мои командировочные пять недель.
Кормили сизых голубей с ладони,
И до утра гуляли в парке под луной.
Я рассказал тебе про зори, ласковые зори,
И звал поехать погостить к себе домой.
Уговорил, да и увёз тебя в деревню,
В свой отчий дом — берёзовый и вербный край.
Всего-то сорок километров от райцентра,
А красота такая, словно первозданный рай!
Тебе понравилось, и ты осталась.
Я слесарил в колхозном гараже,
Да и тебе при нашем сельсовете
Нашлась хорошая работа по душе.
А вечерами в местном клубе танцы,
Кино по выходным, и нам не скучно было, нет.
А сколько раз в лугах душистых, где-нибудь в стогу, обнявшись
Встречали вместе мы рассвет?!!
Нам было хорошо тогда. И ты цвела, цвела, как нежная фиалка.
И дело к свадьбе шло, и ты, как будто счастлива была.
Но, кошкой чёрною беда незваная, беда нежданная, беда — зараза
Дорогу между нами перешла.
И всё пошло наперекос. Я стал всё чаще раздражаться,
По пустякам из мухи делая слона.
И голос начал повышать, и помнится, не разобравшись,
Приревновал к парнишке из колхозного звена.
Я помню наш последний разговор в тот пасмурный, осенний вечер.
Как приговор, назначенный судьбе.
И рад бы позабыть, да не могу. В тот вечер, в тот проклятый вечер
Я жизнь сломал тебе и заодно себе.
Что на меня нашло тогда? Не знаю.
Я, словно сам не свой, не ведал что творил,
Не отдавал себе отчёт: вспылил, сорвался,
И, сгоряча, обидных слов наговорил.
Мне очень жаль. Прости. Я, правда, сожалею.
Конечно же я был неправ.
А ты ушла в слезах, оставив на столе ключи от двери.
С обидой в сердце, с укоризною в заплаканных глазах.
И я не помешал тебе уйти, не попытался даже,
И не предпринял ровным счётом НИЧЕГО.
Я лишь молчал и делал вид: мол, так и должно, так и надо,
И уходи, пожалуйста. Мне всё равно.
Ты, верно, думаешь, что я эгоистично, равнодушно,
К твоим слезам не проявил хоть малый интерес?
Поверь. Мне тоже было тяжело и очень грустно,
И только внешне я держался, как кремень.
Душа кричала, умоляла и просила:
Не стой столбом, дурак, ну сделай что-нибудь!!!
А вот гордыня глупая настойчиво твердила:
Вы с ней не пара, пусть уходит, позабудь.
И ты ушла… Моя гордыня ликовала.
Победу празднуя, как дикий неразумный зверь.
И я позволил, Я ПОЗВОЛИЛ ЕЙ СЕБЯ ЗАСТАВИТЬ
ЗАКРЫТЬ РАСПАХНУТУЮ НАСТЕЖЬ ДВЕРЬ!
…
Два дня, не помню, как-то жил, а после запил, беспробудно запил.
Такая боль была в душе, такая обречённость и тоска. Такая пустота…
И, если б не друзья, не знаю, даже и не знаю,
Сидел ли б я сейчас на кухне, слушая сверчка?
…
Уютно в доме и тепло, а за окном метель, да вьюга.
К утру, наверно, все дороги заметёт.
Как будто злится на кого зима, и злится туго,
А, впрочем, кто её шальную разберёт?