Глухая тайга. Лесосплав полным ходом,
Бревно за бревном, день за днём, год за годом.
Напарник из новых весь светит насквозь,
Под вышкой ходил, но, увы, не сбылось.
Принёс он свои золотые пятнадцать,
Держался за них, всё потел, надрывался
И я, наблюдая, как он метит дни:
«Земляк, — говорю, — покури, отдохни!»
А он, доходяга, ответил неясно:
«Ты не был в Чикаго? Ну и напрасно!»
Когда нормы нету, когда непогодит,
То каждый с ума всяк по — своему сходит.
Кто пьет, кто дерётся, а этот — того,
Какой-то ущербный… Мне жалко его.
Глядит в небеса, взгляд дурной с поволокой,
Морока мне с ним, ведь гляди в оба ока:
Сорвался багор, покатился волан…
«Эй, прыгай! — кричу, — оглоуший, болван!»
А он, доходяга, сказал вновь неясно:
«Ты не был в Чикаго? Ну и напрасно!»
В бараке лежим. Я, стараясь, помягче.
Спросил о семье. Он молчит, глаза прячет.
«Дела, — говорю, — знать, не важны, браток?
Ну, хочешь, заочницы дам адресок?
От сердца даю, от души отрываю,
Шеф-повар столовой, по имени — Рая.
Напишешь — полюбит. Вернёшься — возьмёт,
И жизнь у тебя, как по маслу, пойдёт!»
А он, доходяга, заладил и баста:
«Ты не был в Чикаго? Ну и напрасно!»
Я вижу — дойдёт, не дотянет до снега.
И я то да сё ему, вплоть до побега.
И время убил, и не смог ничего,
И, вобщем, оставил в покое его.
А нынче сказали: «Его задавило,
Но дышит ещё…» Я к нему, что есть силы.
Прибег, говорю: «Доконал ты меня!
Неделю мне снится Чикага твоя!»
И он, бедолага, чуть слышно, печально:
«Ты видел Чикаго? Ну, как там, нормально?..»