Кукушка накуковала ее мужу тринадцать лет жизни. Теперь Ольга знает, что кукушки врут. Сережа умер через год. А потом прошел еще один год, и еще немного...
Жизнь
Самое удивительное, что я жива. Он умер, а я до сих пор живу.
Я не была ни хорошей девочкой, ни хорошей женой. Но мы с Сережей до конца были вместе, и я твердо знаю, что он ушел спокойным и, наверное, даже радостным.
Через полтора года после его смерти я уже могу немного отстраненно смотреть на ситуацию и себя в ней. Хорошо помню, что ад начался зимой. В ноябре у Сережки заболели зубы, и он пошел к стоматологу. Зуб вырвали, образовался флюс. Этот дурацкий флюс держался подозрительно долго, доктора предложили взять биопсию, неделю спустя пришел ответ из лаборатории: опухоль. Все без исключения врачи говорили, что это ошибка. Ну не может (говорили они) данный конкретный рак давать метастазы в челюсть. А вторая биопсия снова показала: опухоль. И спина. Месяц болело плечо, думали, остеохондроз, но на всякий случай тоже сделали биопсию и получили тот же результат — метастазы в позвоночнике. Эти два результата пришли одновременно…
Я вижу вечер того дня. Мы стояли посреди комнаты обнявшись и рыдали. Я остро почувствовала: это все, конец. Конец. Больше ничего не сделать. Все.
Потом были жуткие полгода. Три операции. Химиотерапию уже не делали. Через месяц после каждой операции опухоль появлялась снова. Ее опять вырезали. И снова она появлялась. Невыносимые боли. Он не мог спать, перестал есть. Морфин с бешено увеличивающимися дозировками. Днями и ночами Сережка сидел на балконе и курил. К нему приходили друзья — проститься. Мы с ним выбрали музыку для похорон — Шуберта. А потом его положили в хоспис.
Смерть
В день, когда мы получили результаты двух биопсий, я перестала жить. Все мое рвение, вся моя вера в то, что мы справимся, что я его вытащу, — все прошло. У меня вдруг, разом, ушли все силы.
Неделю спустя хорошая знакомая, услышав мой голос по телефону, предложила дать номер психотерапевта. Я, не знаю почему, ему позвонила.
Этот человек помог мне выжить. Он работал со мной бесплатно. И не только работал: он был рядом в самые трудные минуты. Пока Сережа был способен к продолжительным разговорам, он работал и с ним. Приезжал домой и делал так, что мужу становилось легче. Легче принять все, что с ним происходило.
Наверное, это звучит цинично, но стержнем наших психотерапевтических сессий была мысль, что Сережа умрет в любом случае. А мне, молодой, красивой, здоровой женщине, нельзя умирать с ним. У меня ребенок, которого нужно вырастить, и у меня мои 29 лет, когда жизнь только начинается. Об этом сейчас страшно говорить: я очень долго не соглашалась с этой идеей. Мой муж умирал, и я собиралась лечь в могилу вместе с ним. Больше меня ничто не интересовало. И вот еще что… Сейчас я готова себе признаться: наверное, любви женщины к мужчине как таковой во мне больше не было. Я отдала все свое сердце, все силы, всю себя ему. И любовь почему-то ушла. Это дико и страшно, а главное — так не вовремя. Но я чувствовала сострадание, нежность, готовность быть рядом до конца. Я не ищу себе оправданий. Просто осознание самого факта сильно все осложняло. И я как-то вдруг поняла, что жизнь вне этой жуткой болезни есть.
Чувства делились, дробились на кусочки пазла. Я стала встречаться с мужчинами. Он про это не знал, хотя наверняка догадывался. Впрочем, каждого мужика, желавшего иметь со мной кроме секса какие-то отношения, я тут же гнала прочь. Мыслями и чувствами я до конца была с мужем.
Сережа умер в хосписе. А мы столько говорили о том, что это будет дома, я буду держать его за руку… Но опухоль из челюсти проросла в глаз, и я уже не справлялась с перевязками. И нужна была сильная система обезболивания.
Врачи мне говорили, что другой бы на его месте давно уже умер, а Сергей все никак. Все никак не отпустит от себя жизнь. Он сказал: я знаю, смерть ждет там, у двери, а ко мне подойти боится. А потом, когда все соседи по палате умерли и на их место легли другие, те, что могли сами выходить курить, он сказал: я тоже встану. И встал. И пошел. И упал. Все лицо разбил себе в кровь. Прилетели мухи и не хотели улетать. Они садились на его лицо, на его руки. Я возненавидела мух. Когда я сейчас вижу муху, я хочу ее прибить, чтобы ее не было. А когда я была не с ним, а дома, он звонил мне по телефону и целый час рассказывал о том, что он муха. Ему так казалось из-за больших доз морфина. А потом я поняла, до меня дошло наконец, что он не может умереть из-за меня. Что я его держу. И я сказала: там такая хорошая компания, там твой любимый Бродский и твой любимый Набоков, они уже там, им не страшно и не больно. И еще я сказала, что у меня все будет хорошо. Он просил, чтобы я пообещала, что выйду замуж за хорошего человека и дочку воспитаю правильно. Я сказала: иди спокойно. И он ушел наутро.
Жизнь после смерти
Когда-то давно, года за три до смерти, Серега прочел роман Улицкой «Веселые похороны». Он сказал: «Хочу, чтобы на моих похоронах было так же». За неделю до смерти, в один из самых нежных и светлых дней, когда он был в полном сознании, он дал мне инструкции насчет похорон. И я все сделала так, как он просил. Ни один человек не пришел в черном. На поминках было много добрых слов, анекдотов, радостных воспоминаний. Вино лилось рекой, а на столах вместо кутьи и блинов стояли такие кушанья, которым позавидовала бы любая свадьба. Никто, ни один человек не плакал! Даже его старенькая мама. А к ночи народ поехал кататься на речном трамвайчике по Москве-реке. В тот день я чувствовала, что он рядом. Я уверена, что он был с нами и радовался тому, что никто не плачет, что все любят друг друга и вообще все вместе.
Но этот день прошел, и наступила жизнь. С дачи друзей вернулась дочка. Она провела там лето и почти ничего не знала. Мне предстояло сказать семилетней девочке, что папы больше нет.
Я много думала об этом. Советовалась. Послушала психотерапевта: не брать дочку на похороны, а о смерти папы сказать постфактум, когда у меня самой все немного уляжется.
Ника приехала рано утром и сразу спросила, где папа. Я сказала, что он в больнице. Но то и дело плакала и к вечеру призналась. Ника сразу расплакалась. Она плакала полтора часа, а потом успокоилась, села смотреть мультики. Все. Я завидую этой способности детской психики — защищаться от негатива. Впрочем, бесследно это событие не прошло: потом целый год мы боролись с тиком лица у моей девочки.
Я плохо помню, как мы прожили-дожили остаток того лета. Мы ездили с Никой на море, вернулись, началась школа… Я рассказала учителям о том, что произошло в нашей семье, они старались, как могли, помогать и ей, и мне. Еще друзья, родные — все люди вокруг поддерживали меня, помогали, куда-то звали, хотели что-то предпринять. Я не хотела ничего. Я спала наяву, жила и не жила, не чувствовала, не думала.
Мы часто встречались с психотерапевтом, не работали, просто ходили по выставкам, иногда и кабакам, разговаривали, ели, выпивали. Неожиданно подружились. Пожалуй, не было в тот период человека ближе его — мы звонили друг другу ночами в любом состоянии, а еще я стала учить его рисовать. Я встречалась и с другими мужчинами, спала с ними, но ни с кем не заводила серьезных отношений. Вообще вся внешняя сторона жизни проходила будто мимо меня. Эта свобода («наконец-то я могу делать все, без оглядки на болезнь и больницы!») была мне не нужна.
Я не знаю, как это происходит у других, но сама я ощущала Сережино присутствие не очень долго. Помню, пока не прошло сорок дней, я все время чувствовала какую-то тяжесть. Это иррационально, но он точно был рядом, в нашем с ним доме. А потом вдруг куда-то ушел. Я буквально физически ощутила это: его душа улетела. Все. В тот день, когда я почувствовала это, я решила заняться разбором его вещей.
Самое ужасное в смерти — это то, что смерти предшествовала жизнь. Человек жил, окружал себя вещами, книгами, не выбрасывал письма. И вот он ушел. А его вещи остались. Они продолжают жить так же, как продолжаю жить я.
Разбор всего, от одежды до мелочей, занял много месяцев. Я чувствовала, что, покончив с этим, и себя освобожу хотя бы от части ужасного груза. Но открывала шкафы, вываливала вещи и замирала. Вместо того чтобы избавиться от вещей, я окружала себя ими. И плакала, плакала.
Я стала выпивать, и пила довольно много. Я и курить стала втрое больше. Теперь за день уходило почти три пачки, и я совсем перестала есть.
Каждый мой день начинался и заканчивался одинаково. Проснувшись, я шла на кухню, наливала рюмочку чего-нибудь крепкого, выкуривала несколько сигарет, варила кофе, отводила дочку в школу, возвращалась и садилась за компьютер. Иногда были ученики, иногда я писала статьи, иногда рисовала. Вечером возвращалась Ника, мы гуляли, читали. Потом ко мне приходил очередной женатый ухажер. Мы выпивали. Занимались сексом. Я его выгоняла. Выпивала еще. Ложилась спать. Ворочалась до утра. Все.
Я очень закрытый человек и не могла никому ничего рассказывать о себе. Это сильно усложняло жизнь и давало лишний повод выпить, чтобы расслабиться. У меня, впрочем, был и остается ЖЖ, посредством которого я пыталась высказываться. Люди, не знавшие меня лично, все как один думали, что я заводной, смешной человек. Мне стало приходить много сообщений вроде «Спасибо за ваш искрометный блог». А я всего лишь поняла, что юмор — единственная моя опора. Ну в самом деле, не плакать же, если хочется кричать о том, как мне паршиво!
Любовь
Это случилось 18 октября. В мой журнал заглянул человек, с которым мы накануне забавно переписывались в одном сообществе. К моему посту о бессоннице он написал: «У меня тоже бывает бессонница, я с ней борюсь. Хотите, я иногда буду говорить вам „ку-ку“ в „Скайпе“ или „Гугл-токе“?» Я ответила, что хочу, и в тот же вечер увидела это его «ку-ку» на своем экране.
Я миллион раз знакомилась с мужчинами по Интернету (с разными последствиями) и никаких иллюзий не питала. А еще Вадим был женат. К тому же говорил, что давно собирается развестись (знаем, спасибо, не надо). Да и вообще, он в Израиле, я — в Москве. Только виртуальный романчик нам и светил. Я была уверена в этом. А обернулось все совсем не так. И мой богатый опыт оказался бесполезным.
Через месяц нашего ежедневного общения Вадим ушел от жены. Еще через месяц — прислал мне на день рождения подарок: поездку в Израиль для нас с Никой на две недели. Я все еще цинично думала: ну влюбился мужик по Интернету, бывает. Мы приехали, я увидела его, поговорила с ним и провела ночь, тут-то меня и накрыло. Я почувствовала: вот он. Это он.
Новое чувство начало постепенно вытеснять горе. Мы вернулись домой, снова потянулись тяжелые зимние дни, но теперь у меня была радость: человек, с которым мне во всем хорошо.
Через месяц он взял отпуск на неделю и прилетел ко мне. Еще через две недели я приехала к нему на выходные. В общем, все закончилось хорошо. Вернее, не закончилось, а началось. Мы с Никой переехали в Иерусалим и живем здесь уже почти год. У нас не все гладко в плане финансов и работы, но дочь ходит в школу, быстро заговорила на иврите и завела друзей. Тик и аллергия прошли. Мы не очень часто говорим с ней о папе, но она, конечно, помнит его и очень любит.
А я… я тоже люблю. Люблю все счастливые годы, которые провела с Сережей. И люблю Вадима, с которым собираюсь прожить еще много-много лет. Без всяких кукушек.