Много букв. Но впечатляет.
Родился Ванька ночью, от кривой спицы. Пятнадцатилетняя его мама, узнав о беременности, долго пыталась спровоцировать выкидыш. Таскала тяжести, парилась в ванне, но ничего не получалось: живот рос и Ванька вместе с ним. Он оказался живучим и сидел крепко, как коренной зуб — попробуй-ка, вырви сама.
Денег на аборт не было, желания растить ребёнка — тоже. Мама перепробовала всё, от уколов окситоцина до тошнотворного отвара из луковой шелухи, который не удержался в желудке, зато Ванька держался вовсю — очень, рыжик, жить хотел. Отчаявшись, мама, как в старину делали, стала ковырять в себе алюминиевой вязальной спицей. Начало кровить. Маме было больно, она плакала и всё ковыряла, отчаянно толкая спицу в себя, пока не пробила плодный пузырь, тогда пятимесячный Ванька, страшненький и покрытый рыжим пушком, и появился на свет.
Мама положила его умирать в кресло, на тряпку, и стала ждать. Целую ночь ждала, стараясь не смотреть, как сжимаются от холода крошечные сморщенные и синюшные паучьи лапки, с пальцами без ногтей, но Ванька упрямо дышал и тихо покрикивал-мяукал. А к утру началось кровотечение, которое никак не останавливалось. Пришлось вызвать скорую. Скорая и забрала обоих в больницу, где мама от Ваньки отказалась, зачем он ей? Сама ещё ребёнок, не ведает, что творит. Ванька на неё и не сердился. Печально, но как уж вышло. И так проживёт.
Отвезли его в отделение патологии новорожденных, положили под колпак и ввели пищевой зонд. В отделении тоже ждали, что Ванька умрёт. Даже те пятимесячные, над которыми суетились мамы, по каплям давая сцеженное молоко — не всегда выживали. Но Ваньке очень хотелось жить. Он отоспался, отогрелся и пошёл на поправку.
Аппетит у него был отменным. К полугоду он твёрдо держал на плечах ярко-рыжую, как у солдатика-папы, голову. Поворачивался, обрёл солидный для недоношенного вес и командирский громкий голос, которым и накричал себе пупочную грыжу. А в остальном — был здоров и счастлив, потому что по вечерам медсёстры брали его на руки и смотрели вместе с ним телевизор в холле. На руках Ванька молчал и улыбался. Теперь он собирался переехать в Дом малютки — документы уже оформлялись.
***
— Подставить меня хочешь, сука! — рявкнул Павел Петрович и, с шумом отодвинув кресло, грузно поднялся. — Деньги куда дел?! Я тебе этого так не оставлю, я разберусь!
Компаньон Владимир глядел поверх очочков с обычным своим, чуть глуповатым выражением, даже улыбался уголками рта. Со вчерашнего дня, когда обнаружилась недостача, это лицо стало Павлу ненавистным.
С видом разъярённого носорога он прошествовал к выходу из кабинета и хлопнул дверью. У стола секретаря носорог притормозил.
— Позвони адвокату, — фыркнул он подстриженному тощему юноше. — Я к нему. Засужу эту сволочь! И водителя вызови.
— Толик отпросился, — робко напомнил секретарь. — У него ребёнок младший заболел…
— Наклепают нищеброда, — скривился Павел, — и отпрашиваются, сволочи, а работать некому. Вставай, отвезёшь сам.
— Но вы сказали отчёт до обеда послать?
— Ничего, — ухмыльнулся Павел, — работать здесь захочешь — и отвезёшь, и с отчётом справишься, как миленький. Таких, как ты, — по десятку на место.
Уши у секретаря стали пунцовыми, как помидоры, он открыл и сразу закрыл рот, решив благоразумно промолчать.
— Чёрт с тобой, оставайся, — тут же передумал Павел. — Ещё и в самом деле протупишь с отчётом.
«Надо было вместо него взять грудастую девку. Хоть смотреть приятнее. Бездельник! Лодыри чёртовы, проходимцы!» Он стремительно шагал по коридору, глядя в ковровое покрытие и не отвечая на кивки сотрудников. За ним тянулся тяжёлый шлейф из крепких духов и отрицательных флюидов.
Сзади заспешили, догоняя, шаги.
— Паша, да погоди ты, — вкрадчиво сказал подоспевший компаньон, кладя руку ему на плечо. — Давай поговорим…
— В суде поговорим! — отрезал Павел, и рука соскользнула. У выхода он обернулся — мерзавец, неизвестно куда просравший громадные бабки, змеился улыбочкой.
— Ты у меня посмеёшься, — угрюмо пообещал Павел.
Искрились от инея яблони в палисаднике, ветки — серебряное кружево на бледном небесном шёлке. Поблёскивали в коротких солнечных лучах сугробы на крышах технических помещений, на заднем дворике. Под ними, в белом пуху и в серебре — кровавые бусы рябины. Кричали воробьи — суетливые птицы, прыгали по расчищенным плитам двора. Совсем как людишки, сражались за брошенную кем-то корочку.
Салон успел остыть. Павел вздохнул — изо рта вырвалось лёгкое облачко пара. Он включил двигатель и собрался ударить по газам, мельком, по привычке посмотрел по зеркалам, да так и замер с открытым ртом.
У заднего колеса на корточках сидел бомжеватого вида подросток и делал что-то плохое. От неслыханной наглости у Павла отвисла челюсть. С перекошенным лицом он затянул ручник, выскочил на улицу и оббежал машину. Так и есть! В руках оборванец держал складной нож и раз за разом тыкал в шину в самом тонком месте — возле диска.
— Ты что творишь?! — рявкнул Павел. — Ты кто такой?!
Пацан поднял бледное лицо, густо усыпанное веснушками. Серо-голубые глаза задумчиво и безмятежно смотрели куда-то сквозь Павла, словно тот был прозрачным, а сам мальчишка досматривал сладкий утренний сон. Из-под растянутой вязаной шапочки торчал рыжий завиток. Из коротких рукавов изношенной куртки выглядывали худые белые руки. «Наркоман, — понял Павел. — Клея нанюхался». Словно в ответ на его мысли, оборванец изумлённо улыбнулся и ещё раз саданул колесо ножом. Шина засвистела.
— А ну, пойди сюда, гадёныш! — Павел направился к нему, — Тебя кто подослал?!
Он через стеклянную дверь помахал рукой охраннику в холле, а когда повернулся — мальчишки не было. Он завертелся по сторонам, гадая, куда успел смыться беспризорник, но тут дверца машины хлопнула, «Порше-каен» завёлся и тронулся с места, шлёпая и треща спущенным колесом. Растерянный Павел даже рот открыть не успел, как грянул взрыв, отбросивший его к самой двери вестибюля.
Истерически заголосили, перекликаясь, чужие сигнализации, зазвенели стёкла, закричали набежавшие сотрудники, но оглушённый Павел ничего не слышал. Приподнявшись на локте, он смотрел, как догорает, клубясь чёрным дымом, остов любимой машины, а в мыслях ликующе билось: «Жив! Я жив! Что, взяли?! Пососёте, сволочи!»
Ни кусочка горелой плоти в машине не нашли, поэтому в отделении Павлу не верили. Его долго гоняли по кругу вопросами, спрашивали в прямом и обратном порядке, стараясь найти нестыковки в показаниях, пока он не вышел из себя.
— Да я чуть не погиб! — закричал он, чувствуя, что покрывается красными пятнами. — Вы думаете, я сам себе подстроил взрыв?!
Оперативники молча переглядывались: как знать, как знать… Допрос продолжался, пока не появился знакомый чин МВД, которому Павел, немного оклемавшись, позвонил. Оперативники нехотя отстали.
— В рубашке ты родился, что ни осколком не задело, — сказал чин. — По слухам, твой партнёр должен большим людям, рассчитываться надо. Походу, на твою долю глаз положил. Ты в последнее время никаких документов не подмахивал не глядя? В общем, проверим. Запись с камер посмотрим. Кстати, тебя кто крышует? Под меня переходи…
Разумеется, камеры оказались отключены. Зато экспертиза показала остатки корпуса и взрывателя «консервной банки». В далёкие советские времена, когда Павел служил в армии, так называли гранаты РГД-5. Вероятно, банально пристроенная проволочка выдернула чеку, когда машина тронулась.
Получалось, не проткни беспризорник шину — не вышел бы Павел посмотреть, что творится. Ударь он по газам — конец пришёл бы его жизни и многолетнему тяжёлому труду. Пропал бы по копейкам сколоченный капитал. Рухнул бы правдами и неправдами построенный дом, в котором жило его дело.
Впрочем, а был ли мальчик? Скорее, просто померещился от нервного переутомления. А Павлу элементарно повезло, как везло уже не раз.
Из отделения он вышел приободрённым. Проблемы, конечно, были: компаньон со своей долей, считай, испарился. Придётся брать кредит и реорганизовывать фирму, а это — масса работы, беготни и взяток, но к трудностям — не привыкать. Главное, что покушение провалилось. Бог не выдаст, свинья не съест, как говорится… Одна свинья Павлом уже подавилась, подавятся и остальные. А вот вторая половина новогодних праздников — некстати. Праздновать он не умел и не любил, разве что с нужными людьми, из необходимости.
***
Перед Рождеством жена уехала к тёще в деревню. Павлу было безразлично — пусть катится хоть к чёрту на кулички. Любовная их лодка давным-давно пошла ко дну, бывало, не разговаривали по нескольку дней: нечего сказать, да и скучно. О чём с ней говорить? О дурацких благотворительных приёмах или почти старушечьих уже, покаянных походах в церковь? У него — работа, пусть жена спасибо скажет, что живёт без забот и его кровными деньгами швыряется. Из такого говна Павел вылез самоходом и её вытянул! Без родителей-партийников, с нуля, с дрянной коммуналки поднялся!
Детей они не нажили. Жену это обстоятельство когда-то огорчало, пока не смирилась, Павел же безразлично пожимал плечами. Впрочем, и любовницы от него не залетали, что вполне устраивало. Нет детей — нет проблем. Вечный шум, возня, тупые няньки и вонь от пелёнок, пока мелкие. А когда подрастут — проблемы с учёбой и милицией, разбитые машины и бесконечная выкачка денег. Деньги, деньги, деньги, чтобы чадо не липло в неприятности! Пока мозги ему вправишь — сам сойдёшь в могилу, и уж тут чаду свобода — пропивать да прогуливать нажитое отцовским трудом! Эту утомительную картину Павел наблюдал не раз и не два по знакомым. Однажды даже, через третье лицо, перекупил у такого наследничка пакет дешёвых акций. Как пришло — так и ушло. Спасибо, в общем, ешьте сами…
Подчинённых лодырей он отпустил на два часа раньше, напиваться, хотя знал, что доброту не оценят, как не ценят ничего. Сам же засиделся допоздна над документами. Проверял и сверял, подсчитывал и пересчитывал: не будет хозяйского глаза — всё разворуют и развалят, черти.
Что-то зашуршало в углу кабинета. Павел глянул через очки и вздрогнул: там мелькало, расплываясь, рыжее пятно, блик или призрак. Он быстро положил на стол очки и посмотрел внимательно — никого, померещилось. Значит, нужно прекращать сидение над бумагами. Лёгкий ужин и крепкий сон. Спал Павел, как любой человек с чистой совестью, всегда крепко.
Он вызвал такси, запер бумаги и кабинет, спустился вниз и кивнул охраннику, прилежно изучавшему монитор.
— Христос рождается! — поздравил его тот.
— Мне уже доложили, — пошутил в ответ Павел и растянул рот, радуясь своему остроумию. Охранник тоже натянуто улыбнулся.
Оживлённый вечерний город переливался разноцветными гирляндами. Светились украшенные толстыми еловыми венками витрины, блестела мишура и пластик. Магазины ещё работали, им в праздники — самый барыш. В витринах — целые выставки красивостей и вкусностей. Сперва вздёрнут цену до потолка, потом скидку дают. Всё верно, так и надо, не обманешь — не заработаешь. Иногда в ночном небе расцветал огненным цветком и тут же гас одинокий фейерверк, чудом переживший Новый год. Словно выстрелы, хлопали петарды, сперва Павел нервно поводил головой, вспоминая о партнёре, затем приказал себе прекратить и успокоился. Повсюду сновали толпы весёлых бездельников. Ну да, одни трудятся — другие гуляют.
Такси проехало мимо ярко освещённого собора с распахнутыми, словно летом, коваными дверями. Там шла всенощная, тоже работали — зарабатывали на простаках, вроде его жены, и нищих дурах, несущих последние копейки. Павел одобрительно фыркнул — молодцы попы!
Ужинал он принципиально в одном и том же месте. Когда-то ресторан был фабричной столовой, с погонялом «Хромая лошадь», с копеечными сытными обедами. Потом стал прокуренным ганделыком, куда Павел, уже начинающий бизнесмен, по-прежнему забегал перекусить и пропустить сто грамм, напахавшись за день. Менялась обстановка, посетители, названия и хозяева. Фирма Павла давным-давно разрослась и переехала в отдельное здание, а привычка к вечерним ужинам «у лошади» осталась. Каким-то неведомым Павлу образом энергетика места во все времена, лихие и спокойные, приманивала отличных поваров.
Предвкушая вкусный и умиротворённый следующий час, проведённый в привычном, милом сердцу общепите, Павел расплатился с таксистом и вышел. Он взялся за ручку тяжеленной двери ресторана, резной по краям, с громадным овальным стеклом в центре. С обратной стороны уже спешил швейцар, заучено улыбаясь постоянному посетителю. Даже в этот суетливый вечер для Павла-то столик найдётся…
— Сынок, не найдётся гривны-другой на опохмел? — прозвучало сбоку.
Павел обернулся. В лицо пахнуло вонью немытого тела, перегара и одиночества. К нему тянул руку спитый патлатый старик в грязных обносках, с громадной клетчатой сумкой через плечо. Глаза старика заискивающе и пьяно слезились.
— Ты, дед, пенсию получаешь от государства? — добродушно спросил его Павел, на секунду замешкавшись. — Трать разумно, причём тут я?
И в следующий же миг тяжеленная дверь словно сама по себе рванула ему в лицо. Спиной вперёд Павел пролетел четыре гранитные ступеньки и рухнул на аккуратно очищенную от снега и льда плитку тротуара. В чёрном небе бесшумно и тошнотворно расцвели огненные цветы фейерверка, тело сковала вялость, и… всё исчезло.
***
Чёрный куб: темнота и тишина. Покой. Павел несколько раз моргнул, приходя в сознание, и широко открыл глаза. Над ним, виновато улыбаясь, сидел давешний рыжий беспризорник.
Кудрявились рыжие длинные волосы, белел в темноте нежный овал точёного лица.
— А! — обрадовался Павел. — Значит, я тебя на самом деле видел и не придумал! Молодец, что жив остался. Я, парень, твой должник.
— Ты не мой должник, — негромко произнёс пацан.
Улыбка исчезла, он задумчиво поглядел сквозь Павла и тот сразу вспомнил, что мальчишка — наркоман. Уж больно странно, и сонно, и пронзительно смотрели широко расставленные глаза.
Теперь на нём была не изношенная куртка, а длинная, в пол, холщовая рубаха.
— Не дури, пацан, — отмахнулся Павел. В животе у него шевельнулось неприятное, давно забытое чувство — робость. — Я ужинать собирался. Идём, хотя бы накормлю тебя, напою. Жрать-то хочешь? Не всё ж обдалбываться! Мамка хоть есть у тебя?
— Пища моя невидима, и напиток мой не увидят смертные, — задумчиво произнёс пацан.
И снова удивлённо улыбнулся. Светлые глаза глядели сквозь Павла, на что-то под его спиной. Павел сразу сел и поёжился. «Ах, боже мой, — вспомнил он. — Меня ведь, кажется, ударили дверью…» Удивляясь, что голова не болит, он потянулся ощупать лоб. Руки вошли в лицо, слились с ним и безболезненно провалились в череп. Теперь Павел по-настоящему испугался.
— Я умер? — быстро спросил он, таращась на страшного беспризорника. — Ты тоже мёртвый?
Тот молчал.
— Я умер?! — крикнул Павел.
Страх превратился в скотский ужас, каким пугается свинья, ведомая на верёвке на убой.
— Пока ещё нет, — ответил пацан. — Но обязательно умрёшь. Все люди, какие родятся на этом свете, будь они праведны или нечестивы, должны непременно вкусить смерти.
— Ты кто такой? — дико закричал Павел. — Ты спас меня тогда, в машине, зачем? Чтобы сейчас убить?!
— Ты сам себя убиваешь, Павел, — вздохнул мальчишка и поднялся.
Упала складками белая, как снег, риза; золотом блеснули рыжие локоны; бесшумно развернулись за спиной лебединые крылья.
— Пойдём, — сказал ангел, и осторожно, как дикому животному, протянул Павлу ладонь.
— Я никуда не пойду, никуда не пойду! — лязгая зубами, забормотал тот и принялся шарить по сторонам глазами.
Ничего вокруг не было — везде, куда ни глянь, простиралась чернота, небытие.
— Пойдём…
Улыбаясь с жалостью, ангел всё тянул к нему белую тонкую руку.
— Куда это? — подозрительно спросил Павел, и признался: — Я боюсь…
— Все сущие под небом твари, в которых есть дыхание жизни, поражены великим страхом, когда души покидают тела их, — безмятежно пояснил ангел, мечтательно глядя сквозь него. — Я с тобой, не бойся.
Павел зарыдал. Деваться было некуда. Он шагнул вперёд и взял протянутую руку.
И тут же всё изменилось вокруг, завертелось в сумасшедшей пляске, смешалось, как стёкла в огромном калейдоскопе. Причудливо сплелись в узоры места и времена, события и давно позабытые лица, он же сам, вместе с попутчиком, на бешеной скорости понёсся куда-то, влекомый могучим потоком. Или это ангел нёс его несчастную душу?
Внезапно, так быстро, что он и понять ничего не успел, сбоку метнулась чёрная тень с кровавыми углями глаз, вцепилась в лодыжку цепкой хваткой и повисла, как тяжёлая гиря. За ней — ещё одна и ещё! Полёт замедлился, потянуло вниз. Павел посмотрел туда, на облепившие его уродливые зверские рожи, и завизжал дурным и тонким бабьим голосом.
— Наш! Наш! Нашшш! — зашипело отовсюду. — Отдай, отда-ай, отда-а-ай!!! — заблеяло.
— Не время, — ответил ангел безмятежно, с натугой ударил крыльями и рванулся. Гири опали.
— Что это? Кто они? — переведя дух, пробормотал Павел.
— Твои кредиторы, — пояснил ангел. — Долги за тобой, будешь им отчитываться, на что пошли их кредиты.
— Да я ведь не делал ничего плохого, — быстро заговорил Павел, заглядывая в светлое лицо. — Я всю жизнь работал! Трудился, добывал насущный хлеб, всё как в библии написано!
— Ты переоценил значение своего труда, — улыбнулся ангел, и калейдоскоп вокруг них остановился. — Смотри!
На мгновенье Павлу показалось, что он снова потерял сознание и оказался в прежнем, покойном и тёмном месте, но вскоре его глаза привыкли к темноте. Он вскрикнул и затрясся мелкой дрожью, как листок на ветру.
— Где мы? — затравленно озираясь, спросил он.
— Смотри! — подтолкнул его ангел.
Они стояли в сырой могиле над развалившимся полированным гробом с металлической инкрустацией. Свисали корни растений, горками лежала просевшая земля.
— Дорогой-то гроб… — заметил ангел, нагнулся и тонкой рукой приподнял крышку. — А гнить в нём так же, как в дешёвом.
С визгом брызнула прочь крыса. На потемневшей атласной обивке шевелилось скопище червей, чёрных толстых жуков и кольчатых личинок. Вся эта копошащаяся масса пожирала то, что было когда-то полным силы, воли и стремлений телом. Хороший некогда костюм превратился в лохмотья. И только платиновая заколка для галстука по-прежнему блестела так же ярко, как в день именин, когда жена подарила её Павлу.
— Горе всякому человеку, умирающему в грехах своих… — произнёс ангел. — Где твои деньги? Ищи их здесь!
Ноздря покойника зашевелилась, оттуда выбрался блестящий жук и принялся чистить лапки, удобно устроившись на переднем резце с самой лучшей коронкой, даже теперь абсолютно не отличимой от остальных зубов.
— Не хочу! — взвизгнул Павел, но глаза его, будто обзаведясь собственной волей, таращились, обшаривая изъеденный оскал мёртвого лица. — Уведи меня скорее!
— Где твои деньги? — сурово повторил ангел. — Поищи их хорошо. Что ты взял с собой в могилу?
— Но я всю жизнь работал! — крикнул Павел, не в силах оторваться от мертвеца. — Я не делал ничего плохого, не убил никого, не ограбил!
— А что хорошего ты сделал? Как тебя вспоминают живые? — вздохнул ангел, опуская крышку. — Впрочем, памятник сверху тоже дорогой, красивый… Большому человеку — большой памятник… Ты утешен?
— Идём, идём отсюда! — проговорил Павел, дрожащей рукой хватаясь за край его ризы. — Я всё понял, не дурак!
— Пока ещё не понял, но пойдём. Здесь — тлен, и больше делать нечего.
И снова ангел подхватил его и повлёк за собой.
И снова завертелись стёкла, складываясь в причудливые, невероятные узоры. Вот весёлая студенческая свадьба, юность, полная желаний и надежд, за нею сразу — детство Павла. Стёкла сложились в прямого морщинистого старика — его деда, добрейшего, любимого всеми человека. «Жив господь! — радостно, как раньше, сказал он и тут же превратился в бомжа со слезящимися глазами и клетчатой рваной сумкой на плече: — Сынок, не найдётся на опохмел?»
Чтоб ничего не видеть, Павел уткнулся носом в ангела, между твёрдой ключицей и мягким золотистым локоном, но тут всё снова замерло. В гулкой тишине родился лязг и стон, гул и скрежет механизмов, будто вдалеке работал огромный завод.
— Смотри! — велел ангел.
— Не хочу, — помотал головой Павел.
— Смотри!!!
Павел обречённо открыл глаза.
Они висели в кромешной тьме. Под ногами зияла пропасть, на дне её гудело, лязгало и вспыхивало багровыми отблесками. Присмотревшись, Павел увидел огромные, зелёные от времени, закопченные медные ворота с чёрными железными засовами. Тоскливый, полный жути вопль просочился между створками, поднял дыбом волосы на руках у Павла, стих до стона и снова утонул в лязге и грохоте невидимых машин…
— Стоны и жалобы их не прекратятся, — сказал ангел тихо, — и слезам не будет конца, ни на минуту не найдут ни утешения, ни покоя…
Павел посмотрел на него и с изумлением увидел, что по бледным щекам катятся слёзы.
— Ты меня сюда принёс? — только и сказал он. — Мне — туда?
— А куда бы ты сам хотел? — спросил провожатый.
— Назад хочу! Жить хочу! А можно?
Лязг и стон, вой и грохот стихли. Они снова сидели друг напротив друга. Струились по плечам рыжие локоны, сверкала белоснежная риза.
— Я спас тебя, дал знак, что ты не вечен, — с упрёком произнёс ангел. — А ты ответил — пососёте. Ты ничего не понял!
— Верни меня назад! — страстно зашептал Павел, складывая руки. — Ты мне вправил ум, сколько проживу — столько буду тебе служить. Как сказал — так и сделаю.
Ангел радостно улыбнулся и вдруг превратился в прежнего беспризорника. Исчезла белоснежная риза, сменившись заношенной курточкой, золотое сияние волос потухло под растянутой шапкой, только глаза смотрели по-прежнему изумлённо и мечтательно, словно он видел удивительный сон.
— Не говори так, — покачал головой он. — Ты мне не слуга, я — твой товарищ. Мы оба служим. Но то, что хотел предложить мне — принеси во всесожжение господу. И, кстати…
Ангел приподнялся.
— Да? — с готовностью спросил воспрявший духом Павел.
— Прости…
И как отвесил щелбана!
***
Павел так и подскочил на кровати. Сердце вылетало из горла, глаза стремились вырваться из орбит. В палате было чисто, светло и тепло, в руке его торчал катетер, оттуда тянулась трубка капельницы. Что-то в Павла вливалось сверху, из бутылочки. Болел от ангельского щелбана лоб.
— Паша! — воскликнула жена, сидящая на краю постели, и крепко обняла его за шею. — Ты так всех напугал!
— Наташка! — как сумасшедший закричал Павел, выдёргивая и отшвыривая катетер. — Я мог умереть и не успеть сказать, как же я тебя люблю! Я такая сволочь, но ничего! Я всё исправлю!
Жена засмеялась и заплакала, Павел тоже засмеялся, отодвинул её в сторону и принялся споро выбираться из-под одеяла. Голова кружилась, подташнивало.
— Лежи, тебе нельзя! — испуганно воскликнула жена.
— Мне можно и нужно, — отрезал Павел. — Сколько я провалялся?
— Да ночь только и проспал, под уколом. Я сразу приехала. Тебя вчера вечером дверью ударило. Хозяин ресторана уже раз пять звонил, говорит, швейцара уволили сразу.
— Нет, нет! — нашаривая ногами тапки, возмутился Павел. — Не надо увольнять! Я сам как дёрнул сдуру… Никто не виноват! Ты позвони, скажи, что меня всё устраивает! Я иск подам, если его уволят.
Еле Наталья, вместе с медсестрой, его утихомирили, упросили лечь и позвали доктора. Тот посветил в глаза, послушал трубочкой и прописал покой, но Павел с ослиным упрямством стремился прочь из больницы, и ничего нельзя было с ним поделать. Он сунул деньги в карман врачу и написал расписку, что уходит под собственную ответственность, впрочем, торжественно поклялся вернуться и пройти обследование.
…Ярко светило полуденное зимнее солнце. Мороз хватал за щёки, кусался за нос. «Бросай воз, бери сани!» — голосили вёрткие синички, оклёвывая специально для них подвешенный в беседке кусочек сала. Весело искрился снег, белый — на больничных газонах и светло-бежевый — под ногами. Павел осторожно потрогал пальцем грандиозную шишку на лбу, глубоко вздохнул и радостно улыбнулся. Как хорошо жить на свете!
Блеснуло рыжим солнечным бликом окно на фасаде двухэтажного здания рядом. Павел оглянулся и притормозил. Там, за стеклом, стояла маленькая нарядная ёлочка.
— А это что за корпус? — спросил он у жены.
— Детское отделение, кажется, — ответила та.
— Давай зайдём на секунду, — с комсомольским энтузиазмом сказал Павел. — Хочу им пожертвовать. А лучше не деньгами, а сам закуплю, что скажут и привезу. Капельниц, инструментов, препаратов, или прибор какой закажем.
— Ну, давай… — ответила жена, удивлённо посмотрев на Павла — тот сам на себя не походил. — Доброе дело, хорошо придумал…
Дежурный врач, узнав о цели визита, охотно перечислил всё, в чём нуждалось отделение, украдкой посматривая на ушибленный Павлов лоб.
— Вы в патологию зайдите, — сказал он затем. — Там вообще всё бедно и ремонт нужен, а денег нет. Идёмте, проведу.
Он быстро куда-то позвонил, и вскоре Павла с женой, облачённых в бахилы и халаты, водил по отделению заведующий, доброжелательно показывая облупленные там и сям стены. Видимо, ударенные дверями благотворители попадали в детскую больницу не слишком часто.
С любопытством озирались на них замученные мамки в халатах, с убранными под косынки волосами, пищали несчастные младенцы в кюветах, под капельницами. Вскоре Павел весь измучился от вида крошечных, невесть за что страдающих человеческих существ. Жена еле сдерживала слёзы.
— А этот чего один? — с жалостью спросил Павел, кивая на стоящую у окна советскую ещё, железную кроватку. За нею, на подоконнике поблёскивала гирляндой маленькая ёлочка. А в кроватке, держась за прутья, лежал крепкий рыжий бутуз и с любопытством таращился по сторонам широко расставленными голубыми глазами. Особенно на ёлочку и на посетителей. Белая распашонка у ворота была мокра от слюны, рядом лежала надоевшая погремушка и бутылочка с водой. Павел внимательно глянул на золотую кудрявую голову и поперхнулся.
— А это Ванька. Отказник, — ответил доктор. — Уже большой и поправился, скоро выпишем.
— Кто ж тебя такого золотого бросил? — укоризненно спросил младенца Павел.
— Мать-малолетка, — вздохнул зав отделением, и вкратце поведал Ванькину историю.
— А… — сказал Павел и подавился остальными словами. Он всё смотрел на Ваньку, а Ванька во все глаза смотрел на чужого странного дядьку с огромной багровой шишкой посреди лба и хмурился, о чём-то размышляя. Павел оглянулся на жену — Наталья плакала.
— Упакуйте, пожалуйста, я возьму… — глупо пошутил он. — А долго оформлять документы на усыновление? — добавил тревожно.
Жена всхлипнула и благодарно сжала его локоть.
Ванька надумался, протянул к ним руки и требовательно, громко заревел.