Последний идиот
Из двери показался священник в простой, без всяких изысков и даже сильно выцветшей пепельной рясе. Молодое лицо его было холёное, розовое и весёлое, хотя не полное и даже не упитанное, а скорее, худощавое, и ещё большую ухоженность ему придавали аккуратные мягкие длинные волосы с ранней проседью, такая же аккуратная с лёгкой проседью бородка. Он медленно, глубоко и радостно о чём-то задумавшись, подошёл к той лавке, что была справа от Сошникова, остановился, подумал о чём-то, наклонился и сказал в окошко служительнице, которая, сама подхватившая его радость, вся подалась навстречу, так что почти высунула из окошка голову в тёмно-красной косынке:
— Всё подтвердилось, слава Богу. Можете приносить и передайте ему, чтобы ни о чём не беспокоился…
— Слава-то Богу, слава Богу… — Женщина быстро закрестилась в своём окошке.
И тогда Сошников сделал к нему два шага, на ходу хрипло проговорил:
— Позвольте задать вопрос…
— Что? — Священник, продолжая благодушно улыбаться, будто не сразу нашёл взглядом того, кто к нему обращался.
— Позвольте задать вопрос…
Улыбка на молодом бородатом, но всё же слишком нежном для такой бороды с проседью лице скользнула вниз, он всё ещё благодушно, но с уже наметившейся осторожностью сказал:
— Слушаю вас…
— Мой товарищ, который… — так же хрипло заговорил Сошников. — Он стесняется сам, и вот я за него пришёл спросить…
— Конечно… — кивнул священник, но чувствовалось, что он вовсе не настроен сейчас вести беседы.
— Вопрос, можно сказать, из теории… Могли бы вы благословить человека… моего товарища… который должен отправиться на войну?
— Почему же из теории… — Священник благодушно чуть склонил голову набок. — Если воин нуждается в благословении на ратный подвиг, в этом нет никакой теории… Ему нужно прийти самому, это будет самое правильное. Если дело его правое и отечество призвало его… — Он на секунду замолчал и в подтверждение себе опять кивнул: — Вероятно, он едет на Кавказ?
— А что… вы считаете происходящее на Кавказе правым делом?
Священник улыбнулся как-то иначе, теперь улыбка его и чуть прищурившиеся глаза говорили: ну вот, опять псих; можно было догадаться сразу — эти будто что-то высматривающие стремительные глаза.
— А вы хотите осудить русских солдат на Кавказе? — сделав усилие, чтобы придать лицу строгость, парировал священник. — Когда они умирают там, а мы здесь, в тепле и безопасности, будем обсуждать и осуждать их?
Кажется, ему удалось осадить этого странного человека, тот немного сник и заулыбался уже как-то жалко.
— Ни в коем случае я не хочу их осуждать. Я вообще пришёл не осуждать, я пришёл искать оправдания… — Сошников запнулся и добавил: — Моему товарищу. Тем более он не на Кавказ отправляется… Он вообще никуда не отправляется. Он собирается здесь, в нашем городе, уничтожить мразь, которая стоит десяти боевиков. И это даже не враг, а хуже — предатель.
— Подождите, подождите, я не совсем понимаю, — встряхнул головой священник. — Какой предатель?
— Обычный, — всё с той же напускной наивностью улыбнулся Сошников. — Таких вокруг сотни, если не тысячи. Воруют, грабят, убивают. Доподлинно знаю: убийца и грабитель. Но посудите сами: если у этой мрази цель жизни — уничтожить наше, как вы его называете, отечество и все усилия, которые эта мразь прилагает в жизни, все до единого, направлены на уничтожение нашего отечества, — то кто он, как не оккупант и даже хуже — предатель?
— Я вас не совсем понимаю…
— Что тут понимать… Мой товарищ поставил перед собой цель уничтожить врага, убийцу, предателя, оккупанта. А для этого ему нужно ваше благословение.
— А вы сами-то понимаете, что говорите?.. — Теперь священник вытаращил на него глаза. — Ваш товарищ что, собирается совершить убийство?..
— Убийство… — усмехнулся Сошников. — Если уничтожение врага назвать убийством…
— Вы что, шуточки шутите? — Теперь священник прищурился.
— Никаких шуточек. Всё очень серьёзно, — даже немного зло проговорил Сошников.
— И вы что… пришли в храм с такой нелепой… чудовищной просьбой?.. — Священник пригнул голову, прикоснулся кончиками пальцев к своему лбу и покачал головой. Опять поднял возмущённые глаза. — Да если вы видите беззаконие… Существует же закон… И можно, и нужно привлечь оступившегося к законному ответу… А человек — разве имеет право судить и казнить?
— Да вы не волнуйтесь так, — тихо и даже снисходительно вымолвил Сошников. — Дело в том, что эти бандиты сегодня сами — закон… И я на самом деле совсем не вижу разницы между ними и кавказскими бандформированиями, они одинаково опасны для моей страны. И следовательно, не может быть никакой разницы между солдатами, воюющими на Кавказе, и моим товарищем, который хочет совершить свой маленький подвиг. Он такой же солдат и заслуживает благословения.
— Что вы говорите! Разве можно сравнивать солдата и убийцу? Дело солдата тяжкое… Да, оно несёт на себе печать смерти. Но солдат подобен врачевателю!.. И солдат, и врач оба делают больно, но через боль они приносят очищение и выздоровление. Врач спасает человека, одну душу, и его дело благородно и достойно, а солдат спасает отечество, и его дело также благородно и достойно. А вы мне что?..
— Значит, солдат спасает отечество, а мой товарищ, герой-одиночка, который пришибёт злодея, не спасает отечество? Да он самым конкретным образом спасает и отечество, и сотни людей, которые должны быть ограблены, а некоторые даже умерщвлены.
— Ничего он не спасает! Он убивает, он губит человеческую душу и губит свою душу. Он — убийца! Без всяких сомнений.
— Солдаты за последние триста лет спасали отечество только два раза, а всё остальное… и та война, на которую вы согласились поначалу благословить моего товарища, — откровенный бандитизм.
— Но кто сподобил вашего товарища совершать злодеяние?
— А кто сподобил идти на войну солдата? Государство?
— Именно государство. Это общенациональное дело. Неужели вам это непонятно?
— Непонятно… Выходит, если бандиты государства посылают наших мальчишек убивать средневековых горцев на их же землю, а те, в свою очередь, режут наших мальчишек, то это дело можно назвать общенациональным и благословить его? А когда честный человек, патриот родины, хочет пришибить предателя и убийцу, который принёс вреда родине больше, чем отряд горцев, то такое дело благословить нельзя? Не понимаю. — Сошников кисло улыбался, глядя в лицо священника, не сумевшего удержаться на важных поучающих тональностях.
— Нет, нельзя благословить! — с раздражением сказал священник. — Это будет убийство, которое осудит и Божий суд, и человеческий. Убийство…
Рядом остановилась маленькая старушенция, широко открыв рот и испуганно глядя на батюшку.
— Проходите, проходите… — улыбаясь и крестя её, ласково проговорил он. И опять повернулся к Сошникову: — Прежде чем воевать со злом, человек должен разобраться, нет ли зла в нём самом… А зло самое пагубное, которое может разгореться в нём…
— Всё это чепуха… — с задумчивостью перебил его Сошников. — То, что вы сказали про врача и солдата, — полнейшая чепуха. Неуместно и как-то неуклюже… Совершенно неуклюжий софизм… Так и передайте тем, кто его придумал… Покажите мне врача, который убил двадцать человек ради того, чтобы кого-то там спасти. Может быть, есть такие врачи — вроде доктора Менгеле, но, как я понимаю, восторга они ни у кого вызвать не могут.
— Вы совсем неправильно мыслите. Врач, как и солдат, через боль приносит очищение. Врач через боль спасает человека, солдат через боль спасает отечество.
— Опять вы за своё, — поморщился Сошников. — Боль, очищение… Боль — не смерть, а смерть — не боль и никак не очищение. Боль — это и есть жизнь, а жизнь — самая что ни на есть боль… Но смерть здесь при чём? Смерть — это смерть…
— Вы сами не понимаете, что говорите, и не понимаете, как далеко зашла ваша гордыня и в какой тупик приведёт…
— Всё я хорошо понимаю, — опять перебил его Сошников. — Я даже понимаю то, что скрыто в вас, что вы знаете, да только сказать не можете. Благословлять именем Христа войну — это в обязательном порядке благословлять убийство детей, если хотите, которое всегда происходит на войне. А значит, самим быть душегубом детей и предателем Христа. Это всё очень просто и пространных обсуждений не требует, а укладывается в два слова: «Не убий». Эти два слова я не хуже вашего понимаю. А мой товарищ детей идёт спасать, из двух зол он выбирает меньшее… Но если честно, то не за благословением вашим я и приходил, а то я не знал, что вы можете мне ответить…
— Что же вам тогда понадобилось в храме, если вы всё давно для себя решили? — холодно сказал священник.
— А вы храм не трогайте, — тихо, с напором проговорил Сошников. — У вас на него монополии нет. Его, кстати, один из моих прапрадедов строил, и в храме мы все равны… А мне нужно было… Да, мне, может быть, и нужно было только увидеть, что вы так же беспомощны перед правдой и перед грехом… И я увидел. И даже ещё беспомощнее… Потому что у меня нет необходимости юлить… Если я грешен, то так и говорю: грешен и проклят. А вы говорите: свят и аминь… Дело не в этом. А происходит один странный фокус… Не знаю почему, но вот эта ваша беспомощность… почему-то она придаёт мне уверенности и силы. Это всё искренне. Не обижайтесь.
Он быстро подошёл к выходу, открыл дверь, вышел, быстрым шагом стал пересекать церковный двор, как услышал:
— Постойте!.. — Священник с неподобающей прытью едва не бегом догнал его. — Постойте!..
Сошников остановился, повернулся вполоборота.
— Вы должны, — испуганно заговорил священник, — просто простить… Бросьте вы эту тёмную диалектику и просто, ради Бога, простите того человека, который вас обидел…
— Почему же я должен его прощать? — хмуро спросил Сошников.
— Потому что… когда человек прощает… потому что он прежде всего не в том человеке, которого прощает, признаёт частичку Бога, он в себе прежде признаёт… А я буду молиться за вас… Скажите своё имя…
Сошников с недоумением пожал плечом, отвернулся и пошёл со двора, уже не слыша за собой шагов