Старушка в длинной юбке и в сером, подвёрнутом на скулах платке что-то рассматривает на крыше ГУМа, оглядываясь то на закрытый на реставрацию Мавзолей, то на купола собора, вздыхая, когда её отвлекает внук детсадовского возраста, и ворча на него за то, что он хватается за всё, что видит вокруг, снова и снова пачкая только что протёртые влажными и пахучими салфетками ручонки.
Неподалёку от собора, где все отвлеклись на каких-то суетливых телевизионщиков, она вдруг подходит поближе к ограждению, отделяющему площадь от выставки столичной уборочной техники, неловко и стеснительно наклоняется, присаживается на корточки и трогает попеременно обеими руками брусчатку Красной площади.

Мальчик, увидев это вопиющее нарушение запретов, что-то хочет выкрикнуть, но она говорит ему тихо:
— Отсюда мой папа ушёл воевать…
Мальчик растерянно смотрит на неё и недоверчиво спрашивает, тоже пытаясь говорить тихо:
— А у тебя тоже был папа…

Бабушка ничего не отвечает, с трудом встаёт и, повернувшись к башенкам, не глядя протягивает мальчику руку, позабыв её отряхнуть.
Тот делает шаг к ней, потом быстро возвращается, садится на корточки, прикладывает свои ладошки к брусчатке на том месте, где только что была старушка, и тоже молча смотрит на башенки Кремля, замерев, пока бабушка не оборачивается и не замечает его, сидящего.
Но теперь она не ругается.