В приморском городе N рядом с домом престарелых находится заброшенный парк с чугунными скамейками, отлитыми ещё в довоенное время. На двух или трёх из них, сохранивших свои деревянные рейки с облупившейся краской, можно сидеть и сейчас.

На крайнюю от дома скамейку уже четвёртый раз за последнюю неделю приходит Галина Ивановна, бывший педагог, а в последние годы перед пенсией, завуч одной из центральных городских школ. Она приходит сюда вовсе не от того, что в доме престарелых её что-то не устраивает — там, в общем-то, не плохо: и кормят вкусно, и врачи постоянно о здоровье спрашивают. Просто в этом доме Галина Ивановна первую неделю и пока ещё не свыклась с мыслью, что это действительно её место.

Сидя вне своей новой территории обитания и глядя на лёгкие, сухие листья под ногами, она размышляет о превратностях своей судьбы.

Рядом со сквером, останавливается дорогая синяя иномарка, из задних дверей которой выходит женщина, примерно ровесница, одетая по-дачному (это как-то сразу угадывается). А со стороны водителя — молодой человек с папкой в руке. Он кладёт эту папку на капот, раскрывает её и перебирает какие-то бумаги. Судя по всему, ему нужно сходить куда-то по делам, а женщина не хочет ждать его в машине.

Так уж выходит, что самая ближняя от них «дееспособная» скамейка как раз та, на которой сидит Галина Ивановна, и женщина направляется прямо к ней. Не дойдя нескольких шагов, она, спохватившись, ощупывает карман своей вязаной серой кофты и быстро оглядывается.

- Гена! — не громко окликает она. — Я в машине телефон забыла.

Молодой человек убирает бумаги в папку, видимо, уже разобравшись с ними, заглядывает в салон и находит там сотовый телефон.

- Извини, Гена, — говорит женщина, когда он приносит ей его, — гоняю тебя зря. Думала, позвоню Наташе, пока ты в банк бегаешь. Пусть она на стол накроет, ты хоть немного подкрепишься, прежде чем по делам ехать.

- Да ладно мама, чего вы извиняетесь, — отмахивается Гена, он смотрит на свободный край скамейки. — Подождите, я плед принесу. Скамейка, наверное, холодная.

Быстро сбегав к машине, он возвращается со сложенным пледом и, совсем приблизившись к скамейке, обращается к Галине Ивановне:

- Здравствуйте! Ничего, что мы вас потревожим?

- Ничего, ничего.

Женщина, наконец, устраивается на своём месте, тоже извиняется за беспокойство, делает свой короткий звонок и, зачем-то показывая телефон Галине Ивановне, поясняет:

- Внучка. На даче сегодня ночевала. Ездим вот… Там ещё разной уборки навалом…

Галина Ивановна лишь грустно кивает головой. Да знает она, что это такое. Была дача и у неё…

- А Гена — это ваш сын? Или зять? — спрашивает она.

- Сын.

- Он, вам не родной?

- Почему это? — даже чуть обижается женщина.

- Он вас на «вы» зовёт…

- Хм-м… У нас принято так. Я своих родителей так называла и меня все мои дети так называют. У меня их трое. Так и отца своего называли…

- Извините, — говорит Галина Ивановна, — просто не привычно сейчас…

- Да, ничего, — отвечает женщина, — это же от воспитания зависит…

И тут, уже одного слова «воспитание» бывший завуч чувствует, невольно поднимающееся раздражение. У нас ведь сейчас плюнуть некуда, заговоришь о воспитании, так все подряд ушинские, да макаренки. А вот повоспитывали бы они современных учеников… Теперь эта случайная соседка по скамейке уже не кажется Галине Ивановне такой привлекательной, какой показалась вначале. Она, вроде, и говорит с каким-то вызовом, с неким самодовольством что ли… Ну, удалась у неё жизнь, повезло ей, так что ж теперь?

- А вы, простите, кто по образованию? — спрашивает Галина Ивановна.

- Да бухгалтер, простой бухгалтер, — неловко улыбнувшись, говорит соседка.

- Ну вот, видите, бухгалтер…

- Вы это к чему?

- Просто я хотела сказать: да при чём здесь воспитание? Оглянитесь кругом. Родители для детей — пустое место. У кого сейчас нет проблемы с детьми? Ну, бывает, конечно, кому-то и везёт…

- Как это везёт? Простите, а у вас дети есть?

- Есть.

- Сколько?

- Да тоже трое, — вдруг упавшим голосом признаётся Галина Ивановна.

- Во, какое совпадение! — обрадовано восклицает женщина.

Это обстоятельство, видимо, кажется ей чем-то объединяющим, и она предлагает познакомиться. Её зовут Любовь Иннокентьевна. Раздражение Галины Ивановны от этого знакомства только увеличивается, и Любовь Иннокентьевна, тут же замечает его.

- Ладно, — примирительно предлагает она, — закроем эту тему… Вон, поглядите, какая нынче осень чудесная. А на даче что творится! Урожай нынче такой богатый, что мы на одной нашей даче сделаем запасы на все три семьи.

Ну, вот… Закрыла, называется, тему… А сама снова, так или иначе, о детях. Хотя, о чём ещё она может говорить, если это и есть её жизнь, как-то совершенно принципиально не совпадающая с жизнью Галины Ивановны? И подумав так, Галина Ивановна не выдерживает сама. Тем более, это-то у неё сейчас и болит.

- Вот вы говорите: воспитание… А вы думаете я своих детей плохо воспитывала? Да так же, как и все, любила, заботилась… Не в воспитании тут дело. Дети сейчас совсем другие. Не одна я так думаю. Я вот сейчас в новом коллективе оказалась, так там иного мнения и нет.

Любовь Иннокентьевна вздыхает. Ей совсем не хочется портить себе предстоящий день, но разговор-то уже идёт.

- А вы знаете, в чём я совершенно убеждена? В том, что дети никогда не бывают виноваты. Спросите: почему? Потому что они вырастают в семье. А семейное воспитание — дело очень тонкое, хотя все считают себя в нём знатоками.

Любовь Ивановна едва не всплёскивает руками: да почему же она её-то слова говорит?

- Ну-ну, — почти уже совсем ядовито произносит она, — и что это, интересно, за никому не известные тонкости воспитания?

Любовь Иннокентьевна на минуту задумывается.

- Вообще-то, этих тонкостей много, — говорит она. — Возьмём хотя бы одну. Скажите: вот когда ваш маленький ребёнок ударялся в детстве обо что-то, ну, например, о стул или угол стола, то как вы его успокаивали?

Галина Ивановна смотрит с недоумением. А при чём здесь это? Сейчас, вот так, вдруг, она даже и вспомнить тех слов не может.

- Я напомню, — не дождавшись её, продолжает Любовь Иннокентьевна. — Вы говорили: «Ах, этот нехороший стул! Он сделал тебе больно! А вот мы тоже его ударим. Вот так тебе не хороший стул, вот так! Не обижай нашего Ванечку или Санечку, не делай ему больно!» И ваш ребёнок было доволен, он успокаивался и улыбался. Ведь, обычно, это было так?

- Так, — соглашается Галина Ивановна, пожалуй, впервые за свою жизнь, задумываясь над тем, почему это было именно так. Все так делали и делают. Это вроде бы и не воспитание даже, а так, привычный приём. — А что же говорили в таких случаях вы? — спрашивает она Любовь Иннокентьевну.

- А я говорила, так, как слышала это от мамы и от бабушки. Я говорила: «Ой, Геночка, как тебе больно! Ты ударился. А ведь ты сделал больно и стульчику. Только стульчик не умеет плакать. Давай пожалеем его, скажем: прости нас стульчик, мы не станет тебя больше бить, не станем делать больно…»

И тут Галина Ивановна почти физически чувствует какое-то внутреннее осыпание всего своего многолетнего педагогического и воспитательного гонора… Она и сама не дура, и сразу видит всю разницу между тем и другим.

- Ну, вы и скажите, — всё же ещё на каких-то остатках своего гонора говорит она уже просто по инерции, — как можно сравнить боль своего ребёнка и… какого-то стула. Тут ещё додуматься надо, что стулу может быть больно…

- Хм-м… А додуматься надо. Я постоянно призываю к этому всех своих молодых знакомых. Ведь потом перед ребёнком окажется не «какой-то» стул, а «какая-то» кошка, которая случайно царапнула его, ну, значит, будет правильно её побить. Потом «какая-то» собака, потом «какой-то» человек, «какая-то» бабушка или просто старуха, потом «какие-то» отец или мать…

- Мама, я уже всё! — радостно показываю папку, докладывает сын Любовь Иннокентьевны, подхода которого женщины не заметили, — пойдёмте…

Он протягивает матери руку, а когда она легко, в общем-то, не нуждаясь в помощи, поднимается, забирает плед со скамейки.

- До свидания! — говорит он Галине Ивановне.

- До свидания! — говорит ей и Любовь Иннокентьевна.

Галина Ивановна остаётся, как замороженная. Ей кажется, что её новая знакомая, которую она, уже наверняка, никогда не увидит, сказала ещё не всё. Да, пожалуй, и не надо всего. Тут и так, всё ясно. «Странно, — думает она, — казалось бы, такая мелочь — утешить, плачущего ребёнка… Да его в этот момент хочется просто утешить и даже не важно как… Но ведь выходит, что мои-то дети утешались агрессией, которую они проявляли, местью, причинением боли, а дети этой женщины вниманием, сочувствием, состраданием. Вот тебе и мелочь…»

А сколько приходилось ей заниматься воспитанием в школе, где были специальные программы патриотического воспитания, привития доброты, внимания, уважения, любви к Родине большой, и к малой… Ну, да — попробуй привей потом всё это, если в семье в голову уже вбито другое… Это как с некоторыми горе родителями, которые считают, что произнося маты, ребёнок быстрее учится говорить. Ну, мол, пусть он сначала заговорит, как следует, а от матов потом быстренько отучим. Да уж вытащи потом из него то, что заложено на самое дно…" Так же и здесь…

Галина Ивановна смотрит, как садится в машину Любовь Иннокентьевна, как закрывает за ней дверь её Гена. Сейчас на даче они будут пить чай. Машина легко и бесшумно стартует, блеснув хромированными дисками, и Галина Ивановна вспоминает, что ей тоже пора возвращаться. В её новом доме в одиннадцать часов дают по кружке овсяного отвара, очень полезного для пищеварения.

Бывший завуч поднимается, проходит несколько шагов и вдруг, вытянув руку, утыкается ладонью в шершавый ствол старого тополя. Ей вспоминается свой сын, который привёз её сюда так же на своей машине, и за всю эту первую, трудную неделю лишь однажды позвонил по сотовому, сказав несколько, по сути-то, пустых слов. Вспоминается дочь, которая пряча глаза, складывала в чемодан её кофты и чулки. А вторая дочь не приехала вовсе…

«Простите меня, мои дорогое, — заплакав, шепчет Галина Ивановна, — простите, меня, дуру, за то, что я вырастила вас такими несчастными…»