Вставал рассвет над Леной. Пахло елями,
Простор алел, синел и верещал.
А крановщик Сысоев был с похмелия
И свои чувства матом выражал.

Он поднимал тросами окольцованными
На баржу под названием «Диоген»
Контейнеры с лиловыми кальсонами
И черными трусами до колен.

И вспоминал, как было мокро в рощице
(На пне бутылки, шпроты. Мошкара.)
И рыжую заразу-маркировщицу,
Которая ломалась до утра.

Она упрямо съежилась под ситчиком.
Когда Сысоев, хлопнувши сполна,
Прибегнул было к методам физическим,
К физическим прибегнула она.

Деваха из деревни — кровь бунтарская!-
Она (быть может, с болью потайной)
Маркировала щеку пролетарскую
Своей крестьянской тяжкой пятерней.

Сысоеву паршиво было, муторно.
Он Гамлету себя уподоблял,
В зубах фиксатых мучил «беломорину»
И выраженья вновь употреблял

Но поднимая ввысь охапку шифера,
Который мок недели две в порту,
Сысоев вздрогнул, замолчав ушиблено
И ощутил, что лоб его в поту.

Над кранами, над баржами, над слипами,
Ну, а точнее — прямо над крюком,
Крича, металась ласточка со всхлипами:
Так лишь о детях — больше ни о ком.

И увидал Сысоев, как пошатывал
В смертельной для бескрылых высоте
Гнездо живое, теплое, пищавшее
На самом верхнем шиферном листе.

Казалось, все Сысоеву до лампочки.
Он сантименты слал всегда к чертям,
Но стало что-то жалко этой ласточки,
Да и птенцов: детдомовский он сам.

И не употребляя выражения,
Он будто бы фарфор или тротил,
По правилам всей нежности скольжения
Гнездо на крышу склада опустил.

А там, внизу, глазами замороженными,
А может, завороженными вдруг
Глядела та зараза-маркировщица,
Как бережно разжался страшный крюк.

Сысоев это сделал чисто, вежливо,
И краном, грохотавшим в небесах,
Он поднял и себя, и человечество
В ее зеленых, мнительных глазах.

Она уже не ежилась под ситчиком,
Когда они пошли вдвоем опять,
И было, право, к методам физическим
Сысоеву не нужно прибегать.

Она шептала: «Родненький мой…" — ласково.
Что с ней стряслось не понял он, дурак.
Не знал Сысоев — дело было в ласточке.
Но ласточке помог он просто так!